Алексей Тенчой - Тайна родового древа. Вечная жизнь. Седьмой том

Вся дворня ведала о страхах помещика, а многие особы женского пола были многократно высечены им за сходство с проклятой монашкой.

Дворовые перешёптывались о том, что помещик тронулся умом и что если так будет продолжаться, то он насмерть забьёт всех слуг.

Конюх Пантелеймонова лично запорол своим кнутом до полусмерти с десяток холопов, заставляя их по приказу помещика нырять в прорубь. Монашки там не было, конюх был точно уверен, но барин из-за этого лютовал и срывал на нём своё негодование, изо дня в день бил слугу батогом и грозился, если он монашку не найдёт, самого его в проруби утопить.

Когда барин велел осушить пруд, чтобы выяснить окончательно, есть ли монашкино тело в водоёме, его людям и вовсе тяжко стало. И однажды между конюхом и кухаркой, коим больше всех доставалось плетей, состоялся тайный сговор.

На дне пруда помещик Пантелеймонов таки нашёл до неузнаваемости обглоданные рыбой останки женского тела в обрывках чёрного тряпья. Он ликовал!

– Бог шельму метит! – потирая ладони, приговаривал барин.

Предавая тело земле, он собственноручно вогнал длинный осиновый кол в её грудь, после чего приказал слугам, чтобы зарывали могилу.

С прудом было покончено, и помещик, довольный собой, наливал себе водки стакан за стаканом. Отобедав славно да матерком помянув грешную душу монашки, Сергей Иванович отправился почивать.

Ему не спалось, он ещё налил себе винца и со стаканом вышел на балкон.

Приняв на грудь очередную порцию алкоголя и опершись о балюстраду, Пантелеймонов приподнялся на цыпочки и застыл. Страх снова парализовал его тело: вытянутая чёрная тень быстро скользила по дороге, приближаясь к воротам поместья.

– Свят, свят, свят… – взмолился Сергей Иванович.

Монашка, покрытая с головой чёрным палантином, остановилась у ворот и, взявшись за кольцо, сильно постучала им о калитку.

Широко осенив себя крестом, помещик бросился обратно в комнату.

Захлопнув за собой дверь, перепуганный насмерть барин дрожащими руками закрыл задвижку и плотно задёрнул шторы.

– Не-е-ет, – протянул он, – этого не может быть. Чур-чур-чур меня.

Снова наложив на себя крест и отпрянув от окна, Пантелеймонов поспешил к кровати.

Задув свечу, он зарылся в одеяла с головой и молился, одновременно с этим прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу, да в силу сильного опьянения так и уснул, скованный страхом.

А поутру барыня поведала ему ужасную весть: монашка появилась в доме и, до полусмерти пугая его отпрысков, ходила по их комнатам, манила к себе и пела им колыбельные песни.

Прислуга также была перепугана визитом монашки и божилась помещику, что видела, как женщина в чёрных одеждах бродит по длинным коридорам и заглядывает в комнаты.

Конюх Филипп по приказу помещика порол кухарку Глашку, как и других особ женского полу, за сходство с монашкой – уже не в первый раз.

С каждым взмахом розог его сердце сжималось от жалости к ней, и он, сам многократно побывавший под нещадной поркой помещика, сопереживал бедной бабе, но всё, чем мог помочь, – лишь незаметно для стороннего глаза ослабить руку, опуская на бабью спину прут.

Глашка поначалу вскрикивала, а потом впала в беспамятство, перестав кричать, и только вздрагивала всем телом от каждого удара.

«Ещё немного, и всё – её душа покинет тело», – подумал Филипп и, посмотрев на Пантелеймонова, сказал:

– Не выдержит она, барин, всё уже.

– Хватит ей, – скомандовал тогда помещик, – приведи её чувство, а там пусть идёт на кухню, ужин мне готовит.

Сам же он отправился в свой кабинет, развалился в широком рабочем кресле и прямо в сапогах закинул ноги на стол. Налил из резного хрустального графина полный стакан анисовой водки, залпом опрокинул его в себя и, довольно крякнув, расслабился, свесив руки с подлокотников, откинул назад голову и задремал.

Филипп украдкой облегчённо вздохнул:

– Слава Богу, живая баба останется.

Он отвязал от крепежей её руки и ноги, расстегнул ремень, которым кухарка была пристёгнута к скамье по талии, потом взял ведро холодной воды и окатил из него Глашу, чтобы привести в сознание.

Бедная женщина, застонав, открыла глаза, но со скамьи встать самостоятельно не могла и лежала, тупо уставившись в одну точку. По её щекам обильно стекали струйки воды и, мешаясь со слезами, капали наземь. Из горла Глашки сперва вырвался тихий хрип, а потом послышались рыдания.

– Вставай, милая, – помог Филипп ей подняться.