Михаил Щукин - Грань

«Интересно, куда он Петра отправил? Вслед за мужиками или в засаду посадил?» Оглядел ближние кусты – никого, ни стуку, ни грюку. Пошевелил палкой невода, подбросил сушняку и захромал к лодке. Бородулин потоптался и двинулся следом.

– Зря, Степан Васильевич, ты со мной тогда не согласился. Ой, зря. Знаешь, где бы мужички у нас с тобой были? Во, в кулаке! Ни один бы не пикнул. А уж палками кидаться и в ум бы не пало.

Они сели, каждый на нос своей лодки. Степан снова полез за папиросами, а Бородулин взялся вытряхивать песок из комнатных тапочек.

– Что молчишь, Степан Васильевич?

– Да я сначала послушаю.

– Хм… Послушай. Вдвоем, говорю, мы бы с тобой, ох, что завернули…

– Отзаворачивался ты, Виктор Трофимович, кончается твое время.

Бородулин коротко хохотнул.

– Мое время, Степан Васильевич, никогда не кончится. Если только дураки да пьяницы на этом свете переведутся… я думаю, они и при коммунизме останутся. Значит, и я не пропаду. Умишком только крутить надо. А вот тебе голову свернут. Не мужики, так начальство. Давай раскинем. Выжил ты Ленечку со старицы, к слову сказать, обижается он на тебя крепко, ладно, выжил. Поехали они к Головину и рыбачили сколько угодно. А тебе вместо ордена – недовольство от начальства, ногу перешибли и блямбу на лоб. Какая выгода?

Говорил Бородулин душевно и тихо, как отец с сыном. Но проскочило в последних словах неприкрытое раздражение. Вот оно что! Теряется Бородулин, ума не приложит, с какого боку зацепить Степана. Начинает срываться, икру мечет, хоть и не показывает вида. Выходит, он, Степан Берестов, что-то значит в этом мире. Ему стало легче.

– Выгода самая прямая. Рыбу-то не скупил сегодня у мужиков. А скоро они и сами продавать не будут, раскусят, вот увидишь – раскусят. Я уж позабочусь.

– А это бабка надвое сказала, Степан Васильевич, – кто кого раскусит. Молодой ты еще, людей не знаешь, а у каждого человека слабина имеется. Надо только ее нащупать. Уж на что Тятя принципиальный был – в кабинет меня не пускал. Баба перевоспитала. Я к ней подход нашел, а она его напополам перепилила.

Поглядеть со стороны – отец с сыном мирно беседуют. Не шумят, не сердятся – любота, да и только.

– Я одно знаю, Виктор Трофимович, что дожились мы до ручки. Я не ангел и не такой уж шибко идейный, но вот доперло: нельзя так дальше – обрыв. Ладно, черт со мной, но следом сын идет, его-то зачем под обрыв. Я это понял. И другие поймут, не глупее меня, поймут. Тогда тебе полная крышка.

Бородулин снова коротко хохотнул.

– Тебя пока только одна моя старая дура поняла – молится за тебя. Не вру, честное слово. Как сдурела старуха. Ну а с ее понятием я еще долго жить буду.

Бородулин поправил тапочки и полез в лодку. Степан подобрал мешки с рыбой, сбросал их в «казанку» и оттолкнулся от берега. Две лодки, оглушив безмолвную Обь, потянулись к протоке. Степан вдруг вспомнил, что у костра остался ящик с вином. Что же Бородулин не прихватил его? А, все ясно. Петр вылезет из кустов и приберет вино, а дядюшка к нему никакого отношения не имеет. Да, крепкий орешек Виктор Трофимович.

Васька крепко спал, столкав одеяло на пол и разметав по кроватке руки и ноги. Сладко причмокивал, плямкал припухлыми губами. Над кроваткой колебался сладкий и теплый запах, отдаленно напоминающий запах парного молока. Чутко сторожа свои движения, Степан опустился на колени, затаил дыхание и наклонился к самому лицу сына. Васька дернулся, махнул слабой сонной рукой, и мягкая, теплая ладошка скользнула по щеке Степана. Он не отстранился, только притих и затаил дыхание. Васька почмокал губами, неразборчиво буркнул, отзываясь на свои детские сны, и повернулся на бок. Ворохнулся, устраиваясь удобней, и снова задышал легко и неслышно. А Степан, стоя на коленях, впитывал в себя его запах, его дыхание и хотел, чтобы хоть немного оттаяло и отмягчело в груди, где все было сухо и жестко, как на выжженной зноем земле.

А в памяти, обрывками: костер, шарахающийся свет ракеты, Гриня, ползущий на четвереньках, его заячий визг. Страх смерти был в этом визге. Значит, боялся Гриня, что Степан может выстрелить ракетой не только в землю. И не зря боялся. Лишь теперь дошло до Степана, что могло сегодня случиться непоправимое… Поэтому и не уходил, стоял на коленях перед спящим Васькой, желая ощутить, прикоснуться к той доброте, какая изначально присуща каждому человеку от рождения. Ее нельзя терять, если он потеряет ее, чему тогда научит сына? Злобе? Но злобы и так много в мире.