Сергей Михеенков - Примкнуть штыки!

– Воронцов, ты же ранен!

– Попало…

Он поднял глаза, свет в них уже мутился, деформировался, становился липким, навязчивым… Попытался отмахнуться, но увидел небритое спасительное лицо Гаврилова, оскал его распахнутого рта, что-то говорившего ему. «Гаврилов… Я ранен, Гаврилов! Что мне делать? Хорошо, что рядом Гаврилов…»

– Кость задело? – наконец услышал Воронцов голос помкомвзвода.

– Кажись, нет. Немеет…

– Беги вперёд! К машинам! Уходи!

Гаврилов перехватил «максим», побежал рядом.

«Дегтярь» ещё стрелял короткими очередями. Часто, вразнобой, бухали винтовки. Стрелки упорно удерживали свою позицию, прикрывая отходящих курсантов. Но через мгновение и их стрельба стала редеть. Воронцов оглянулся. Пехотинцы бежали к дороге гурьбой – тащили раненого. Среди бежавших, как ему показалось, он узнал знакомого бойца. Где он мог его видеть? Да, точно, там, в лощине, когда особисты хотели расстрелять окруженцев…

– По машинам! Быстро!

– Раненых! Раненых грузите!

– Помогите сержанту!

Кто-то спрыгнул с кузова, подхватил Воронцова под руку и помог ему перелезть через борт.

Полуторки рванулись с места почти одновременно, обгоняя одна другую и выруливая на шоссе. Вскоре они благополучно исчезли в лощине. Теперь пули не доставали их. Сидевшие и лежавшие вповалку в кузовах начали ощупывать себя, перевязывать раненых. Некоторые, закончив перевязку товарища, вдруг обнаружили, что и сами ранены.

Гаврилов помог Воронцову снять шинель. Рукав гимнастёрки был уже мокрый, липкий, будто испачканный багровым илом. Кровь стекала вниз, свёртывалась, запекалась. Багровый ил собирался всюду: в швах, в складках кожи на запястьях. Боли он не чувствовал, но рука отяжелела и не слушалась.

– Надо разрезать рукав и посмотреть, что там у тебя, – сказал Гаврилов.

– Резать гимнастёрку? Может, лучше снять? Совсем новая…

– Да на хер она тебе нужна на том свете! – рявкнул Гарилов.

– Тогда режь.

Они колотились в кузове на миномётных плитах и пустых пулемётных коробках, едва удерживая равновесие. Машина неслась на полной скорости. Воронцов вытащил из ножен штык-нож. Он был достаточно острым. Отточил в окопе плоским камнем, когда нечего было делать. Гаврилов подцепил кончиком лезвия плотную скользкую материю и сделал надрез. Багровый ил хлынул куда-то вниз, на руки Гаврилову, на чьи-то неподвижные ноги, обутые в стоптанные ботинки. Гаврилов ощупал рану, протёр её тряпицей, пропитанной чем-то освежающе-холодным, как ключевая вода. От резкой, пронизывающей боли Воронцов застонал и на мгновение, как ему показалось, потерял сознание. На самом деле он пробыл в бессознательном состоянии довольно долго. Потому что когда шевельнул рукой, на том месте, где только что нестерпимо саднила рана, почувствовал плотную, умело наложенную повязку.

– Немного ещё будет кровить, а потом перестанет, – сказал Гаврилов и сунул его руку в тёплый рукав шинели.

– Спасибо. – И Воронцов удержал руку Гаврилова и почувствовал, что и рука помкомвзвода тоже дрожит.

– Чудак ты. За это не благодарят.

– Как же «не благодарят»? Спасибо тебе, Гаврилов.

Гаврилов засмеялся, спросил:

– Ну что, мутит?

– Слабость какая-то…

– Сейчас пройдёт. А ну-ка, опусти вниз голову. – И Гаврилов с силой пригнул голову Воронцова между колен, так что он стукнулся лбом о пулемётную коробку. – Когда прибудем в расположение, обязательно обратись к лейтенанту Петрову.

Воронцов кивнул.

– Ты нагнись, нагнись, – снова потянул его за отяжелевшую голову Гаврилов, – пусть кровь в голову прильёт.

Но голова всё равно кружилась, и кружение с каждым мгновением становилось всё стремительнее, а тело приобретало необыкновенную лёгкость. Хотелось забыться, уснуть, укрыться, отгородиться от этого ужаса хотя бы шинелью. Тёплой и надёжной шинелью… Ведь её Гаврилов, кажется, не разрезал… Перед глазами залетали, запуржили, как снег под фонарём, белые, фиолетовые и оранжевые мушки с чёрными отчётливыми глазками внутри.

Гаврилов видел его состояние. Он достал из кармана фляжку, отвинтил крышку, сунул в руки Воронцову.

– На, хлебни.

«Хорошо, что именно он, Гаврилов, оказался рядом», – в который уж раз с благодарностью подумал о помкомвзвода Воронцов. Он рывком запрокинул голову, сделал несколько глотков. Самогон. Крепкий, вонючий. Настоящий. Как будто только что дед Евсей принёс из баньки свою заветную бутыль… «И где Гаврилов его раздобыл? Неужели у немцев? Фляжка-то немецкая. Успел-таки обшарить убитых. И рану обработал, и выпить дал». «Он на войне, как гармонист на гулянье», – так сказал бы дед Евсей.