Сергей Михеенков - Примкнуть штыки!

– Товарищ капитан, вы ушли бы с дороги, – сказал ему заряжающий. – У них снайпера работают. Никитина вон так и сняли.

«Заряжающий прав, – подумал Базыленко. – Если его убьют, расчёт может дрогнуть и не выполнить той задачи, которая на нас возложена. А если его ранят, то сразу, в один миг, из командира, который знает, как точно послать в цель снаряд, он превратится в обузу для расчёта и всей группы боевого охранения, которым и без того будет туго». И всё же он немного помедлил, ещё раз вскинул бинокль и окинул взглядом мгновенно приблизившиеся к нему дубы и старые берёзы, наклонившиеся всей тяжестью своих ветвей и лет к дороге, а затем повернулся и размашисто зашагал к орудию.

Минуту или две ещё длилась тишина и смутное напряжение неопределённости, в которой всегда для бойца находилось место надежде, что авось пронесёт. И кто-нибудь из курсантов ещё мог заметить и торжество придорожных дубов, и блеск паутины на траве, и трепет багряного листа на чёрной ветке, с которой он, последний и будто забытый, вот-вот расстанется, и всё то, что только что разволновало суровое сердце капитана и о чём он теперь хотел поскорее забыть.

– Идут!

– Тихо, ребята! Не высовываться! Не демаскировать!

Вот и всё. Вот и померкло золото осени в глазах солдат. Осталась только просека дороги, где вот-вот покажется противник. Осталось ожидание команды «Огонь!»

– Пехота прёт.

– Где-то до роты.

– Пускай поближе подойдут.

Немцы появились в березняке внизу. Должно быть, они всё же заметили орудие курсантов, потому что тут же спрыгнули с грузовиков и рассыпались в цепь. Послышались команды. И в это время орудие сделало первый выстрел. Затем второй, третий… шрапнель рвалась над головами атакующих. В цепи там и тут появлялись прогалы. Видно было, как немцы утаскивали в тыл раненых. Вскоре цепь потеряла строй, смешалась и залегла.

– Танки!

– Бронебойный! Буссоль… Огонь! – отдавал скупые и точные команды капитан Базыленко.

Он как вкопанный, нагнувшись вперёд, стоял возле орудийного щита и жадно вглядывался в дорожный коридор, заполненный там, в глубине, толовым и пороховым дымом, огнём горящих машин, криками атакующих немцев и рёвом танковых моторов.

Заработал «максим». Иван Макуха стрелял короткими прицельными очередями. Экономил патроны. За дорогой размеренно стучал «дегтярь» пехотинцев.

– Огонь! – выкрикивал зло и скупо комбат Базыленко.

Удар. Орудие содрогалось, немного пятилось назад. Наводчику приходилось снова ловить цель. Удар.

– Есть попадание!

– Горит, товарищ капитан!

– Шрапнелью – заряжай! Огонь!

Они сделали ещё десять выстрелов. Подлетела, ошалело размахивая пробитым брезентом, полуторка, подцепила орудие и так же ошалело рванула по расклёванной снарядами и минами дороге обратно. Курсанты запрыгивали в кузов уже на ходу. Через минуту их позиция, кювет, где валялись стреляные гильзы, березняк, в котором трепетал последний осенний лист, потонули в разрывах.

Отъехали с километр. На мосту остановились. Двое курсантов сняли с кузова деревянный ящик – противотанковую мину.

– Могильный, слушай меня внимательно, – сказал комбат одному из курсантов. – Рванёте мост, когда мы отъедем метров на сто. И сразу – за нами. Мы остановимся чуть позже, вон там, за пригорком.

– Всё понял, товарищ капитан. Сделаем как надо.

– Ну, с Богом.

Машины выехали на пригорок. И тут же внизу раздался мощный взрыв. Эхо укатилось в глубину леса и гулко ударилось там оземь. Внизу, где только что был мост, вверх полетели куски брёвен, камни, земля.

– Снять орудие с передка! Разворачивай! Живо, ребята! Живо! Машины замаскировать! Найдите бревно и подоприте сошники, чтобы орудие не двигалось назад во время огня.

Базыленко снова вышел на пустынную, усыпанную палой листвой дорогу. Стройный, туго перетянутый ремнями, неуязвимый, он вскинул к глазам бинокль и томительно долго, как показалось курсантам расчёта, смотрел на запад. Там ещё догорали разбитые пикировщиками ЗИСы. Дым застилал просеку, расползался по лесу, ухудшал видимость. Из этой пелены вот-вот должны были появиться немцы. Курсанты, стоя на коленях и сидя на корточках за орудийным щитом, напряжённо смотрели то в глубину просеки, то на комбата, на его резко очерченный профиль с крупным носом и плотно сомкнутым ртом, то друг на друга.

– Скорее бы…

– Что-то не слыхать.

– Теперь пойдут с разведкой. Вот что хреново.

Комбат Базыленко снова поднёс к глазам бинокль, и некоторое время видны были только его бугристые от напряжения бледные скулы и подбородок, перехваченный узким ремешком каски. Ветер колыхал полы его шинели, гнал по дорожному покрытию сухие разноцветные листья, и странно было видеть эту обыденно шуршащую осеннюю листву под ногами одиноко стоящего на пустынной дороге человека. Потому что человек этот был воин. И все здесь были воины, за двое суток почти непрерывных боёв с одинаковым хладнокровием научившиеся и убивать, и умирать. Вот и теперь он стоял и караулил врага. Жадно поджидал его, чтобы поразить сразу же, как только тот появится. Его новая позиция была открытой, не защищённой ни окопом, ни бруствером. Но он имел главное преимущество, которым и готовился воспользоваться снова: дерзко, точно и неожиданно ударить первым, нанести своим коротким ударом как можно больший урон и уйти, пока неприятель не пришёл в себя и не открыл ответный прицельный огонь.