Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

Уверенней, тверже звучит его голос.

Бомба разорвалась.

Из окопов даже видно было, как столбом поднялась пыль там, где она лопнула.

Ротный вскакивает на парапет и кричит:

— Пачками!

Опять гудит бомба…

Вслед ей трещать из окопа частые, будто в окопе разгорелись жарко сухие дрова, выстрелы…

Теперь уж не слышно топота ног нападающих.

Огненные струи из стволов винтовок вонзаются в воздух, меркнут, опять блестят. Они кажутся неугасаемыми, выскакивая из стволов на мгновенье и опять прячась в стволы, чтобы сейчас же снова сверкнуть.

Синий дымок становится гуще.

На многих винтовках давно уж нет деревянных накладок: они давно, еще во дни первых боев, пришли в негодность, растрескались, расшатались и износились в конец.

Под пальцами левой руки слышно, как начинает нагреваться ничем незащищенный ствол.

Быстро прогревается ствол.

Даже почти с уверенностью можно сказать, после которой пачки, даже после какого патрона к стволу будет больно прикоснуться.

Многие стреляют с упора, положив винтовку на край бруствера, придерживая ее снизу под шейкой приклада, чтобы только не отдавало.

Все эти дни прошли в жарких перестрелках.

Многим пришлось сделать по нескольку сот выстрелов… И эти толчки в плечо, после каждого выстрела, сначала совсем незаметные, так что, казалось, винтовка совсем не отдает, вызывали теперь в плече боль, как будто отбиты были все мускулы… Плечо саднило и ныло, уже от одного прикосновения приклада.

Но нельзя было не стрелять.

Все ближе мелькают синие мундиры.

Маленькие фигурки перепрыгивают через рытвины, через камни. Иногда их затягивает пылью и дымом когда между ними рвутся снаряды.

И тогда трудно разобрать, бежит ли неприятель назад, остановился ли, или продолжаешь стремительно наступать… Маленькие фигурки видны смутно и неясно.

Но дым и пыль редеют.

Дым и пыль вместе с тем будто уходят назад, и из пыли выскакивают опять все те же маленькие синие фигурки.

В сердце закрадывается злоба…

И досадно, что спуск под скобой винтовки сначала нужно довести пальцем до «отказа» и потом уже нажать на спуск… Порывисто дергает палец за спуск.

«Вот тебе! На! Ешь!»

— Ешь, — действительно, бешено кричит кто-то в окопе.

Слышно, как рикошетируют пули, выпущенные наскоро, как попало, шлёпнувшиеся где-нибудь о камень в нескольких шагах впереди и потом с тоненьким жужжащим писком уносящиеся в сторону.

Впереди громовой взрыв.

Опять синие фигурки затянуло тёмно-жёлтой мутью…

Только ближайшие к окопу фигурки по-прежнему ясно видны.

Видно, как офицеры оборачиваются назад, слышно, как они кричат что-то, указывая на окоп саблями. Пригнувшись, выскакивают из дыма и пыли, как-то теперь по-особенному, скачками, будто из дома, объятого пламенем и готового сейчас рухнуть, фигурки.

Снаряд угодил как раз в цель…

Словно в кучу воробьев выстрелили из ружья дробью: в редеющем дыму видно, как бьются и, кувыркаясь, катятся с камней убитые и раненые… Их много.

— Пачками!

Голос у ротного окреп. Он словно подтянулся.

Крикнув, он вобрал в себя воздуху полной грудью и опять крикнул во весь голос, тараща глаза и отдувая щеки:

— Пачками!

Кажется, он хотел своим голосом усилить и без того бешеный огонь окопа.

Второй раз ему не зачем было командовать: солдаты и так его хорошо слышали… Но он уж не мог удержаться, чтобы не крикнуть, когда около него захлопали выстрелы.

Словно и правда, его голос имел силу убивать или, по крайней мере, помочь убивать.

Враг уж совсем недалеко.

Теперь он сгрудился в кучки.

— Банзай!..

Пока японцы бежали, как кому вздумается, врассыпную, карабкаясь по обрывам и камням, это «банзай» вспыхивало только временами, отрывисто, то там, то тут, сейчас же заглушаемое гулом орудий, треском ружейных выстрелов, грохотом взорвавшихся снарядов.

Будто огненные языки начинающегося пожара, выскакивали среди шума бури и гасли заглушаемые этой бурей.

И опять вспыхивали, потому что та же буря, заглушая их в одном месте, раздувала в другом.

Теперь отдельные вспышки слились и вспыхнули сразу ярким огнем:

— Банзай!.. Банзай-а-й!

Впереди одной из кучек бежал офицер, уже пожилой, с седой клочковатой бородкой, без фуражки, с окровавленной щекой.

Бежал он, наклонившись вперед, нагнув голову, прикрывая левой рукой согнутой в локте лоб.

В правой руке была сабля.

Он смотрел вперед из под руки и кричал что-то, должно быть, тоже «банзай», раскрыв рот во всю ширину… Длинные натянутые морщины шли у него по щекам, по сторонам рта, загибаясь к подбородку.