Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

Он заговорил с офицером.

По тот в ответ только поднимал и опускал веки, как спросонья, и слабо поводил головой.

Тогда он, опять как раньше, когда выбирался из-под трупов, стиснув зубы и растянув губы так, что даже десны обнажились, попробовал его поднять.

Ему это удалось…

Он охватил офицера за талию, закинув его руку себе за шею, и повел его, похрамывая на левую ногу.

Минутами он останавливался и заглядывал в лицо офицеру. Потом шел дальше…

В окопе заговорили вполголоса, глухо, как под землей:

— Не дойдут…

— Ни в жисть…

— Тот-то ничего…

— Старичок-то… плох от.

— А все рыжий…

Рыжий наклонился, нагнулся, как в тот раз, схватил с земли опять камешек и показал его Орефьеву.

— Ты видел?.. Вот этакие…

Закусив нижнюю губу, он нагнулся напружил плечи и переломил камешек между пальцами.

Потом поднял голову.

— Вот он…

Он показал Орефьеву обе половинки.

— Разве я знал, — сказал он…

Через секунду он воскликнул вполголоса, вздернув плечи:

— Ах ты, Господи!..

— Опять стали, — послышался голос.

Рыжий солдат сел на землю на корточки, сунул руки между коленями и стал тереть ладони — ладонь о ладонь, качая головой из стороны в сторону.

Вдруг он вскочил.

— Стали!..

Ему ничего не ответили.

— Ничего… Опять идут, — слышится прежний голос.

— Ах, ты Господи! ах, ты Господи! — шепчет рыжий солдат, опустив руки вдоль тела и быстро перебирая пальцами…

Все смотрели вслед раненым. Никто не заметил как рыжий солдат побежал вдоль траншеи…

Затем его увидели бегущим без ружья к неприятельским окопам, нагнав раненых, он взвалил седого офицера к себе на плечи и быстро зашагал дальше…

Он передал седого офицера прямо в руки японцев, затем бегом вернулся к своим.

— Я думал, как подбег, — рассказывал он, — стрелять станут… Да… либо сейчас, недолго думавши, под караул… Горячка-то прошла. Одначе ничего… To-есть ни то что — ничуть ничего!..

Ему на это заметили: — Очумели…

Свою комнату Цветков называл кельей.

Она, правда, была похожа на келью — маленькая, с беленым потолком и стенами, в одно окно, проделанное в толще крепостные стены.

В окно ничего не было видно, что делалось на небольшом, вымощенном желтым плитняком, дворике: стена была настолько толста, что оставленное в ней отверстие для доступа света сначала, когда строили стену, походило на глубокую узкую дыру, пробитую для чего-то гигантским четырехугольным ломом, а потом, когда эту дыру залили цементом, зашпаклевали, выгладили и выбелили — стало ни дать, ни взять, как маленький узенький коридорчик, чистенький, аккуратный и опрятный.

Владельцем этого коридора стал в скором времени толстый, большой, с белым брюшком паук. Он разгуливал по коридору в своем белом жилете, на своих длинных, растопыренных ногах, останавливаясь то там, то тут, вглядываясь очень внимательно, сосредоточенно и серьёзно в каждую неровность, в каждую трещинку.

Казалось, он говорил:

— Г-м…. да, да… Это очень недурно, только не скрывается ли какого пугала за этой щелью?…

Иногда он даже становился на задняя лапки и, прижавшись брюшком к стене, вытягивал передние лапки вверх, ощупывая ими стену, и поднимал голову.

— Г-м…. а там опять трещинка…

Он был совсем как директор в каком-нибудь учебном заведении, осматривавший классы и коридор, только что отремонтированные после летних каникул.

С этим беспокойным господином в белом жилете Цветков познакомился только после того, как проводил в Россию свое семейство, жену и детей.

До тех пор он его не замечал.

Пузатый директор в белом жилете бегал по своему коридору, внимательно наблюдая, чтобы все было чисто и никто не нарушил порядка, — и ни один человек в мире не подозревал о его существовании.

Цветкову он именно напомнил сразу директора той гимназии, где он учился.

Директора звали Павлом Ивановичем.

Он и паука тоже назвал Павлом Ивановичем.

Когда по утрам Цветков, умывшись и подойдя к окну после умыванья, начинал утираться полотенцем, Павел Иванович находился уже на месте и при отправлении своих служебных обязанностей.

Вытерев полотенцем лицо, мокрую бороду и мокрый, гладко остриженный, с топорщившимися оттого, что он их вытирал, короткими волосами затылок, Цветков щелкал шпорами и кланялся Павлу Ивановичу.

— С добрым утром, Павел Иванович!

Но Павел Иванович совсем не обращал на него внимания.