Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

Доскакав до скалы, он спрятался за нею, стал в тень и вынул револьвер и патронташ с патронами.

Он зарядил револьвер. Руки у него, когда он вкладывал в барабан патроны, чуть-чуть дрожали.

Один патрон даже выскользнул из рук и упал на землю. Он соскочил на землю, чтобы поднять патрон, и долго не мог поднять: патрон все выскакивал из пальцев.

Рябов так и не поехал дальше от этой скалы.

Был уже полдень, в степи становилось жарко. Рябов сел под скалою в тень «на минутку» и сейчас же его потянуло в сон…

Страшная слабость охватила тело.

Будто он целый день сегодня без отдыха делал какую-то тяжелую, непосильную работу.

Незаметно он уснул.

Проснулся он от сильного толчка в плечо. Он открыл глаза и увидел над собой занесенную ногу в узком коротком сапоге со шпорой.

Он вскочил.

Перед ним с револьвером в руке стоял офицер в японской форме и шесть японских спешившихся кавалеристов. За ними в стороне виднелись лошади, которых держали в поводу еще двое японцев…

Во всем теле Рябов испытывал разбитость и слабость. Казалось, бушевала внутри его буря и измучила, и истерзала его, перетряхнула весь организм.

Сон не подкрепил его ни капли… Что-то смутное, нехорошее, тяжелое осталось после сна.

Казалось, все, что случилось с ним сегодня, случилось именно не на яву, а во сне, и было действительно так тяжело и скверно, что и могло только случиться во сне.

Ему иногда случалось видеть скверный сон и в первые мгновения пробуждения, когда сон еще не совсем прошел, испытывать как раз такое чувство…

Тоскливое, мучительное чувство… будто сон еще продолжается и наяву и переходит в действительность.

Тупо он глядел на японского офицера.

Через секунду он пришел в себя.

Его не спасла ни курма, ни китайская коса. Японец может быть видел, как он разделывался с их товарищами. Стали искать по степи и, на конец, нашли; может быть, тот японец, кого он считал убитым, оказался только раненым.

Его подобрали, а он рассказал про Рябова.

Рябову связали руки.

Он не сопротивлялся. Нашло на него вдруг какое-то равнодушие, какой-то полустолбняк.

Только когда его привели в фанзу, ту самую, где ночевал он сегодня, и заперли там, опять потихоньку все в нем забунтовало и забурлило.

И это для него было тяжелей всего. Внутри снова поднялась буря, будто горячие волны заходили… Будто шквал бился в груди. А грудь уже была разбита и измучена.

Он лег на кан, стараясь ни о чем не думать, закрыл глаза и переплел на лбу и над глазами пальцы…

Но покоя не было. Нельзя было успокоиться, заглушить в себе эту бурю.

И он стал метаться на кане и просить смерти.

Он шептал:

— Лучше смерть, лучше смерть…

Бессильно перекатывал он голову из стороны в сторону и при всяком положении казалось ему, что лежать так неудобно. В локтях и под коленами была ломота.

Он встал с кана и заходил по фанзе.

Но и ходить было тяжело. Ноги подгибались сами собой. Вошел офицер, чтобы допросить Рябова; офицер знал по-русски. — Ты русский?

— Русский, — ответил Рябов.

— Что ты тут делал?

Рябов сказал прямо и просто:

— Шпионил.

Офицер улыбнулся.

— Ты знаешь по-японски?

Рябов отрицательно качнул головой.

— Нет?

— Не знаю.

— Как же ты пошел на это дело?

Рябов промолчал.

Офицер предложил ему еще ряд вопросов.

— Сколько вас у Куропаткина?

Рябов опять промолчал. Только в глазах его мелькнул злой огонек.

— Ждете ли вы подкреплений?

Рябов нахмурился и ответил, отводя глаза в сторону:

— Об этом лучше не спрашивайте: все равно не отвечу.

Он чувствовал, как в нем бунтовала злоба. Но уж душа не могла вместить ее… Душа разрывалась на части.

— Ваше благородие, — сказал он совсем другим тоном, каким-то больным голосом, — дозвольте мне сесть.

Офицер мотнул головой на кан.

— Садись!..

Рябов сел.

Сгорбившись и сложив руки на коленях, он заговорил слабо, исподлобья мигнув веками:

— Завтра, либо нынче, меня под расстрел… Ваше благородие, я закопал тут около фанзы крест. Скажите, чтобы его выкопали и мне отдали.

Опять слабо мигнули его веки.

Он остановил глаза на офицере. Теперь ему ничего не нужно было, кроме этого креста. Когда он вспомнил о нем, он увидел его вдруг как вьявь… Маленький медный стертый тусклый крестик на шнурочке с двумя узелками.

Даже сейчас буря, колыхавшая душу, утихла…

И он выкрикнул громко, почти с мольбой:

— Отдайте, ваше благородие!