Юрий Татаринов-Ангарский - Адонис Индиго

Сознание покачивалось, колыхаясь как медуза в морской пучине, болезненно неправильно сваливалось с нужной оси и затем, круто свернув в сторону, пропадало. Зарождалось вновь, приподнимаясь к слабо сереющему верху, камнем обрушивалось в черноту бездны…

Родился и провел детство с отрочеством Феликс в небольшом промышленном городе, заложенном в междуречье двух сибирских рек в первые послевоенные годы и расположенном в пятидесяти километрах от областного центра.

Рос он вторым ребенком – старший брат Артем был тремя годами старше – в семье советских интеллигентов: отец – Виссарион Евгеньевич, когда-то жизнерадостный, начитанный и остроумный молодой человек – был кандидат наук и работал научным сотрудником в небольшом филиале известного Башкирского института, арендующем обшарпанное двухэтажное здание на окраине; мама – Надежда Михайловна – была хорошая женщина и работала учительницей начальных классов в близлежащей школе. Ее многие любили.

Обычными состояниями отца были взвинченность и нервозность, которые часто переходили в истерику, а следом – в глубокую депрессию: отец был непоколебимо глубоко убежден как в своей научной одаренности и исключительности, так и в бессовестной недооценке его очевидных талантов руководством.

Виссарион Евгеньевич спиртное употреблял редко, рюмку-другую мог опрокинуть по великим праздникам, но и без того денег едва хватало от получки до получки. Заем в семье был табу, зато за неделю до ожидаемой выдачи зарплаты отец, пересчитав оставшиеся гроши (деньгами в семье распоряжался исключительно он), сначала впадал в подавленное настроение, а затем, узрев или за неимением выдумав повод, обрушивался с обвинениями на жену: «мясо на рынке ближе к обеду надо было покупать, хлеб с макаронами на улице такой-то всегда на три-пять копеек дешевле, за детьми не смотришь: штаны на три года планировали, а он – бездельник – за полтора их до дыр протер». Ну и в том же духе: гундел под нос, распалял сам себя. Заведясь, вскакивал, носился по всем сорока квадратным метрам квартиры, взвизгивая, – мама на кухоньке тихо плакала. Частенько хватался за ремень и лупцевал детей несоразмерно содеянному, а то и просто так, из куража, – причину воспаленный мозг легко находил. Правда, надо отдать ему должное, после переживал, виновато помалкивал, стыдился как-то. Артем, став постарше, – лет десяти – предчувствуя надвигающуюся порку, убегал на улицу – отцову блажь принимал на себя Феликс. Спасался он на кухне, пряча заплаканное лицо в материной юбке. Мама гладила по светлой головке, говорила что-то теплое, ласковое.

Виссарион Евгеньевич не позволял себе опускаться до подклейки обоев, ремонта электропроводки, кранов и, упаси Господь, унитаза: обои махрились грязными краями, розетки болтались, покидая гнезда от случая к случаю, краны дружно капали, превращая ночи в китайскую пытку, унитаз всхлипывал, чаще рычал.

Такими запомнит Феликс родителей, много позже поняв: отец был слаб, согнут жизнью и не имел покоя, хотя в душе и неплохой человек; мама была слаба, но добра и покойна.

Сам Феликс рос тихим, задумчивым и любознательным ребенком, в отличие от старшего брата, который был шумным, открытым и всегда знал что делать. Мама говаривала, что Артем пошел в дедушку по отцовской, а Феликс – по ее, материнской линии.

Артем учился посредственно, руководствуясь принципом: «лишь бы отвязались». Придя из школы и наскоро наевшись, что под руку попадет, надолго убегал на улицу: весной запруживал веселые ручьи, мастерил кораблики – домой возвращался хоть выжимай; летом гонял по двору мяч, спонтанно – втихую от родителей – срывался с товарищами на речку купаться; осенью жег собранные дворниками в кучи листья; зимой помогал заливать каток, играл в хоккей, толкался с пацанами до остервенения за право первым забраться на горку.

Феликс уличными делами не интересовался, дворовых ребят сторонился, и быть ему не раз биту, если бы не признанный авторитет брата. Дома много читал, иногда во время чтения надолго задумывался, отрешался от мира сего. Мать, если случалось ей в такие моменты бывать поблизости, робея и любяще поглядывала на одухотворенное лицо сына.

Учеба давалась легко: к естественным предметам имел тягу, гуманитарные – терпел.

Историю с географией еще куда ни шло, языки же вкупе с литературой и даже ботаникой и биологией считал надуманными и поверхностными, не отображающими суть вещей. Принудительные занятия физкультурой, изготовление дверных шарниров в школьных мастерских, мытье парт и подметание по кем-то установленному графику школьного двора считал полным идиотизмом.