Михаил Найдич - Высшая мера

Тяжелой походкой вышел из шалаша сотник Шипилов. Оттуда теперь доносился уже не крик, не стон, а лишь жалобный всхлип избитого до полусмерти Никитки.

Дикая сцена расправы не осталась незамеченной. Конечно, казаки и солдаты не рискнули собраться толпой: чуть сойдутся двое или трое — и уже косой взгляд урядников или вахмистров.

Но тень неодобрения пробегала по лицам многих из тех, кого свысока именовали «нижними чинами». Некоторые даже не глядели в сторону шалаша, просто проходили мимо, печально сутулясь и едва сдерживая вздох.

Старческой походкой, маленькими шажками в шалаш вошел полковник Красильников. Он по привычке ударял стеком по голенищам сапога. Сотнику Шипилову, вытирающему липкие руки, начальник бросил:

— Мальчишку туда же, в сарай! К остальным…

Вчера один из отрядов белых совершил налет на небольшой хуторок. Кого-то пострелял там, а пятерых коммунистов привел сюда. «К остальным» — это означало, что Никитка разделит судьбу тех коммунистов. Расстрел, только расстрел ожидал их.

Среди других находился у шалаша и солдат Захар Манько. Он хорошо помнил прощальную реплику Мартынова, когда тот покидал это вражеское гнездо: «И ты тут не зевай, дорогой товарищ!»

Манько, само собой, не мог открыто заниматься агитацией — «уши» полковника Красильникова были повсюду. Но сейчас, подходя то к одному, то к другому, Захар как бы между прочим, но весьма выразительно кивал головой на юг и на юго-запад. Оттуда, со стороны гор и со стороны далекого моря, глухо, с нарастанием доносились отзвуки артиллерийских залпов. Что к чему, догадаться нетрудно.

Захар с гордостью думал, что в ударах красноармейских частей по тем отрядам, которые недавно уходили отсюда, есть немалая заслуга Терентия Мартынова: это наверняка он, он и его товарищи-разведчики точно навели на цель. Иногда, охваченный чувством радости, Манько терял осторожность. Взгляды его были чересчур красноречивы, дескать, покончат с отрядниками, дойдет очередь и до тех, кто здесь, в плавнях. Думайте, мозгуйте, «нижние чины!»

— Ты… того… не кипятись, — шепнул Захару низкорослый плечистый казак, уроженец станицы Белореченской.

Звали казака Митькой Урюпиным, и с ним у Захара существовала молчаливая, как бы тайная связь. Дело в том, что Захар Манько, помня слова Терентия Петровича «не зевать», то есть действовать, истолковал их не совсем точно. Решил он, прежде всего, раздобыть оружие. В свободное время солдат частенько сидел на берегу Кубани, как раз на том месте, где Мартынов недавно инсценировал собственную гибель. Место это — песок, кусты, камни — притягивало Захара: здесь лучше думалось о деле, о самой жизни.

«Где-то сейчас Мартынов, наши… А добрался ли человек? Не погиб ли в дороге?» — тревожился Манько. Дни между тем стояли жаркие. Кое-кто из офицеров иногда приходил сюда искупнуться.

Однажды Захар еще издали увидел: кто-то барахтается в реке, на берегу, на травке, лежит одежда и под лучами солнца блестит желтая, туго набитая кобура. Дыхание у солдата стало шумным, сердце заколотилось. Он быстро оглянулся — ни-ко-го. «Или сейчас, или никогда! — решил он, — другого такого случая… фигу с маслом!»

Как подкошенный, упал на траву Захар, снова оглянулся, но уже медленно, прислушиваясь. Поблизости квакала лягушка. В зарослях что-то стрекотало. «Кузнечик, что ли? Кто сейчас разберет!» Обдирая локти стиранной-перестиранной гимнастерки, он пополз вперед. Часто прижимался к траве. И всякий раз чувствовал, как она — трава, сама земля — вздрагивает. Он так и не догадался, что это толчки крови, собственного сердца…

Все было сработано чисто.

Но потом началось!

Часа через два офицеры и вхмистры нагрянули во все землянки, во все шалаши, где жили казаки и солдаты. Начался паовальный обыск. Никто из рядовых не понимал, в чем дело, не считая, конечно, самого виновника.

Люди хмуро пожимали плечами, а какой-то острослов буркнул: «Вшей наших, что ли, решили пересчитать?»

Им и оказался Митька Урюпин. Но не тогда обратил на него внимание Захар Манько, а чуточку позже.

Во время обыска Захар был спокоен: револьвер он успел припрятать под деревом, недалеко от берега. Выворотил замшелый камень у самого комля, углубил руками ямку и положил туда завернутую в портянку кобуру. А сверху — тот же камень.

Наклонил голову, присмотрелся. Все выглядело естественно.

А на следующий день он извлек револьвер и заткнул его за пояс, под гимнастерку, ничего, вроде бы не оттопыривается. Вот только жаль бросать кобуру. Захар вертел ее в руках и так, и сяк. «Ох и добрая кожа!» — хозяйственная, крестьянская жилка пробудилась в нем… И в тот же миг зашелестели кусты и перед ним вырос Митька Урюпин.