Петр Гнедич - Мир приключений, 1927 № 08

— Некогда нам табаки раскуривать…

И сердито опускал тяжелый молот на до-бела раскаленные подковы и сошники.

Иван Егорыч раздувал меха, клепал смычки на обручах. И вспоминалось ему невеселое детство… Часа в три прибежал Филька с горшком каши и краюхою хлеба.

— А тебя, тятька, из волости звали, мамка велела, чтоб шел. Письмо тебе, сказывают, пришло.

Иван Егорыч схватился за шапку.

— Ай, есть не станешь? — удивился отец.

Куда там есть…

Запыхался так, что когда подошел к столу, где выдают письма, слова не мог выговорить и только руку протянул.

— Имеется для вас пакетик, да еще вон какой.

И, порывшись в ящике, почтарь протянул ему голубой конверт с оттиснутым на нем в уголку веночком из мелких роз.

Как голодная кошка мышенка, так схватил Иван Егорыч письмо и быстрыми шагами направился в поле. Там в глубине чьей-то межи разорвал заветный конверт. В середине тоже голубой листок с розочками и явственным запахом «Лебяжьего пуха».

Мгновенная радость, а за ней стоя боли.

— «Януш, должна сообщить, что я уезжаю в Польшу. Думала, что никак этого не дожду, но чрез пана Кобецкого, ты его видел зо мною, весь наш эшалон беженцев получил пропуск. Прошу прощенья, а толька без Польши не могу жить. Ядвига Вислоцка».

Прочел. И еще раз начал: «Януш, должна сообщить»… Дальше не читал: будто толкнул кто-то сзади, — как стоял — упал грудью в траву. Руки затрепыхались, как крылья у подстреленной птицы, потом взметнулись к голове. Пальцы вцепились в волосы… Долго лежал так, уткнувшись лицом в землю. Потом зарычал, вскочил, и стал с корнем рвать высокую траву. Огнем горело сердце. Мутилось в голове. Но жгучая боль в руках заставила опомниться. Поднес их к лицу и увидел, что все они покрыты большими белыми волдырями.

Аршинная крапива густо росла на меже и терпеть не могла, чтоб ее беспокоили.

До ночи прометался по полю Иван Егорыч. Побродит, потом снова ляжет в траву и голову схватит. И всякой мушкаре начинает казаться, что он спит. Тогда и муравей бесцеремонно поползет по шее, и мотылек над самым затылком вьется. Но неожиданно Иван Егорыч вскочит на ноги и снова шагает, шагает.

Уже упала вечерняя роса и задымилась река, когда он вернулся домой. Никто его не окликнул, когда он проходил по двору к амбару. Там лег на солому и закрыл глаза. Почти тотчас же затопали по амбару босые ноги.

— Тятька, это я, Филька.

Иван Егорыч открыл глаза. Филька, шморгая носом, молча протянул ему кружку с молоком.

— Тетка Танька дала. Сичас только надоила. Гляди — пузыри по им какие… Пей, ничаво…

Иван Егорыч сделал несколько жадных глотков.

— А тебе как же?

— Ничаво, хлебай. Я уж напился.

— Ложись со мной, Филя.

— Ну-к чтож? Ремень вот распояшу и лягу.

Через минуту приплюснул нос к отцовскому плечу и не слышал, как дрогнуло это плечо раз, и другой, и еще, и еще…

На рассвете Дуня, выгнав за ворота корову, сказала возившейся с тестом Татьяне:

— Гляди, чего наделала бабка Аксинья. Всю ноченьку маялся Ваня. То застонет, то схватится. Я думала: Хилька не беспокоит ли. Кликнула, — а он не пущает парня.

— Вот вишь, я тебе сказывала. Не бабка она, а колдунья настоящая.

— Сыми-ка мне зипун, — попросила Дуня. — Надо Хильку прикрыть, а то как бы не простыл. Нынче зорьки больно холодны стали.

Как ни осторожно ступала в темноте амбара, все-таки-задела плечом вилы и они упали, звякнув железом об пол.

— Ты, Дуня? — окликнул Иван Егорыч.

— Я, думала парня прикрыть.

— Поди сюда.

Когда присела на солому, положил голову к ней на колени. И обнял.

— Худенькая ты, как девченка…

— Горе хоть кого ссушит, голубь. — И заплакала.

Иван Егорыч приподнялся. прижался щекой к Дуниной щеке:

— Ну, да ладно. В Москву с собой заберу, там живо отойдешь.

Их слезы смешались. И были они, как первая оттепель после морозов. А за ними повеяло теплом примирения.

Завтракали в тени у колодца.

Уже все знали, что Иван Егорыч и жену, и сына забирает с собой в Москву.

— Дело задумал, сынок, — опять проговорил старый кузнец, но уже совсем иным тоном, чем неделю назад.

И Филька тоже одобрительно глядел на отца. Помнил, что тот обещал свезти его в Москве в такое место, где всякое зверье и птицы в клетках сидят, и видметь на задних лапах ходит…

— Дунька, — крикнул весело меньшой деверь, — ты что нарумянилась нонче?

— А тебе что? — отворачивая смеющееся лицо, ответила Дуня.

И вдруг вскочила и кинулась в избу. Там, став на колени, открыла сундук и достала из него голубой шерстяной полушалок с алыми цветами. Жалко стало платка, а все же надобно снести бабке Аксинье. Обещалась. Нечего делать…