Илья Сирота - Профессор Матусос и цирманский зверь

— Ну, в общем, да, мое, — ответил зверь, лихорадочно пытаясь придумать, как выпутаться из этой ситуации.

— Вы что же, подглядывали в мои карты? — изумление гостя начало переходить в гнев.

— Нет! Что вы? Как можно!

— Ну как же? Это же глаз! Смотрите, это глаз — вот он, маленький, черный такой. Это как же понимать?! — гость начал грозно подниматься из-за стола. — Я не знаю, как там у вас в Цирмани, но у нас за такое…

Гость от возмущения выпустил из рук глазок, и тут зверя осенило:

— Ах, вы подумали, что это глаз? Простите великодушно, ну, конечно же — это моя вина, я должен был предупреждать! Все так напряжены, азарт, да-да, я понимаю, разумеется все может быть истолковано превратно… Это не глаз, нет! Я в жизни бы не позволил себе такой низости, подсматривать чужие карты!

— Что же это тогда, по-вашему? — по-прежнему грозно, но уже теряя уверенность произнес путешественник.

— Это? Это нос! — весь вид зверя излучал простодушие и доброжелательность. — Ну, или дополнение к носу, если можно так выразиться.

С этими словами зверь подвел отросток поближе к глазам собеседника — и о, чудо! — теперь на конце отростка был тоже маленький, черный и блестящий, но уже не глаз, а носик, звериный, похожий на собачий. Почувствовав, что нащупал спасительную жилу, зверь продолжил:

— Мне показалось, что откуда-то пахнет горелым. Я решил, не отрываясь от игры понюхать там и сям, чтобы понять, откуда запах. Я, знаете ли, привык жить в пещере, там пожар невозможен, а у вас тут это запросто, много дерева, мебель, занавески. Знаю, это страх на пустом месте, но я пока не ко всему тут привык, нервничаю. Но вина целиком моя — надо было предупредить, а то действительно невесть что можно подумать, увидев возле своего уха чужой нос. Приношу глубочайшие и искренние извинения!

Путешественник тоже извинился за излишнюю подозрительность, и пожал зверю лапу, хотя в его взгляде читалось недоверие. Остаток игры путешественник не сводил со зверя глаз, но тот вел себя тихо и скромно, и больше не подглядывал.

Профессор после попытался вызвать зверя на откровенный разговор, но тот лишь отшучивался и договорился даже до того, что, мол, нечего свое неумение играть списывать на чужое мошенничество. Матусос пришел в ярость, утащил зверя в угол и предупредил, что из тюрьмы он его вытаскивать не будет. Зверь, вроде бы, испугался и обещал больше не шалить.

Но с тех пор зверь стал, как будто бы, профессора избегать. То он был занят подготовкой речи, то ушел в клуб заводчиков гончих овец, куда можно было попасть только по приглашению членов клуба, а то и вовсе устал и видеться не в силах.

Впрочем, и того, что Матусосу удавалось увидеть или узнать, вполне хватало, чтобы понять, что зверь меняется и меняется не в лучшую сторону. В газетах промелькнуло даже сообщение о том, что зверь пытался дополнительной миниатюрной рукой снять с фрейлины драгоценную брошь во время званого обеда, но скандал замяли. А во время торжеств, посвященных юбилею Большого университета, профессор застукал зверя подслушивающим разговоры иностранных гостей при помощи отростка с ухом на конце, пропущенного сквозь замочную скважину гостиничного номера. Обсуждать с Матусосом что-либо зверь довольно грубо отказался, сославшись на некие государственные интересы.

Профессор недоумевал только об одном, каким образом зверь стал меняться самостоятельно? Раньше ему требовалось чье-то чужое желание, чтобы измениться, а теперь он свободно отращивал уши, глаза и руки по собственной воле. Матусос понял, что надо действовать, пока из зверя не сделали что-то подобное мечте агентов СВОРА или пока зверь сам не опустится до простого вора-карманника.

Время было дорого, но профессор должен был окончательно во всем разобраться, поэтому он вновь стал посещать все балы и приемы, куда только имел возможность попасть. Но только теперь он наблюдал не за зверем, а за людьми. Более неутешительных наблюдений он не делал с тех пор, как в студенческие годы обнаружил, что найденный им новый вид нелетающих птиц малинового цвета оказался стаей голубей, на которых из окна нечаянно вылили таз варенья.

Министр финансов говорил королю Эрлику XXVIII, что казна полна как никогда и прямо-таки ломится от денег, но отчего-то торопливо отводил в сторону глаза, когда произносил слово «полна». Главнокомандующий горячо уверял дам, что ненавидит все эти балы и пиршества, но что поделаешь, если сейчас нет войны и невозможно сложить голову во славу короля и отечества на поле боя. Взгляд его при этом был прикован к столику, куда должны были вот-вот поставить десерт. Дамы в ответ уверяли главнокомандующего, что не перенесут, если такая голова окажется сложена где-то на каком-то грязном поле. А сами незаметно перешептывались, что, обладатель столь пустой головы, пожалуй, может и не заметить ее сложения и запросто явиться на следующий бал без нее. И только когда придет время есть десерт, потеря обнаружится, ведь сладкое нужно вкладывать в рот, расположенный на утраченной голове. И даже десерт всем видом давал понять, что полит вареньем из ценного заморского фрукта «бобрикос», но — увы! — стараниями ловкого повара его покрывал лишь сахарный сироп, подкрашенный морковным соком.