Джеймс Кервуд - У последней границы. Пылающий лес. Мужество капитана Плюма

— Вы не понимаете. Но я решила, что вы должны понять. Я лучше умру, чем позволю вам уйти с теми мыслями, которые у вас сейчас в голове. Вы будете презирать меня. Но я предпочитаю, чтобы вы ненавидели меня за правду, чем за тот ужас, которому вы должны будете верить, если я буду молчать. — Она выдавила из себя улыбку. — Знаете, женщины вроде Белинды Мелруни были хороши в свое время, но к теперешней жизни они не подходят. Не правда ли? Если женщина делает ошибку и пытается исправить ее, прибегнув к борьбе, как могла бы сделать Белинда Мелруни в те дни, когда Аляска была молода…

Вместо того, чтобы кончить, она сделала жест отчаяния. Потом она продолжала, чуть смущенная его молчанием.

— Я совершила большую глупость. Я сейчас ясно сознаю, как я должна была поступить. Когда вы услышите мой рассказ, вы скажете, что и теперь не поздно… Ваше лицо — камень.

— Это потому, что ваша трагедия есть и моя трагедия.

Она отвела взгляд, и ее лицо залилось яркой, лихорадочной краской.

— Я родилась богатой, невероятно, чудовищно богатой, — начала она тихим взволнованным голосом, как бы приступая к исповеди. — Я не помню ни отца, ни матери. Я жила всегда с дедушкой Стэндишем и дядей Питером Стэндишем. До тринадцати лет со мной был дядя Питер, брат дедушки. Я обожала дядю. Он был инвалид и с ранней юности не расставался с передвижным креслом. Ему было около семидесяти пяти лет, когда он умер. В детстве это кресло и мое катание в нем вместе с дядей по большому дому, в котором мы жили, доставляли мне много удовольствия. Дядя заменил мне отца и мать, одним словом, все, что только есть хорошего и светлого в жизни. Дядя Питер все время рассказывал мне старые истории и легенды рода Стэндишей. И он всегда был счастлив — всегда счастлив и доволен, он видел только светлые стороны жизни, хотя почти шестьдесят лет прошло с тех пор, как он лишился ног. Когда дядя Питер умер, мне было тринадцать лет. Это случилось за пять дней до дня моего рождения. Я думаю, что он был для меня тем, чем был ваш отец для вас.

Алан кивнул головой. Теперь его лицо не было уже таким каменным. Казалось, образ Джона Грэйхама потускнел.

— Я осталась одна с дедушкой Стэндишем, — продолжала она. — Он любил меня не так, как дядя Питер, и вряд ли я любила его. Но я гордилась им. Мне казалось, что весь мир должен стоять в благоговении перед ним, как стояла я. Когда я подросла, я узнала, что весь мир боится его — банкиры, высшие чиновники, даже крупнейшие финансисты. Боялись его и его союзников — Грэйхамов; боялись Шарплея, лучшего юриста, по словам дяди Питера, во всей Америке, который всегда вел дела Стэндишей и Грэйхамов. Дедушке было шестьдесят восемь лет, когда умер дядя Питер. В это время Джон Грэйхам распоряжался фактически объединенным состоянием обоих семейств. Иногда, как я теперь вспоминаю, дядя Питер походил на маленького ребенка. Я помню, он пытался дать мне понять размеры богатства дедушки: если взять, говорил он, по два доллара с каждого жителя Соединенных Штатов, то как раз получится сумма, равная той, которой обладали дедушка и Грэйхамы, а из всего этого богатства три четверти принадлежат дедушке Стэндишу. Я вспоминаю, что тень смущения появлялась на лице дяди Питера в тех случаях, когда я спрашивала его, как и на что эти деньги употребляются. Он никогда не давал мне удовлетворительного ответа, а я никогда не понимала. Я не знала, почему люди боятся моего дедушки и Джона Грэйхама. Я не знала, каким чудовищным могуществом обладают деньги дедушки. Я не знала, — ее голос упал до прерывистого шепота, — я не знала, как они употребляются, например, в Аляске. Не знала, что ими пользовались для того, чтобы обрекать других людей на голод, гибель и смерть. Не думаю, чтобы это было известно даже дяде Питеру.

Она взглянула прямо в лицо Алану. Ее серые глаза зажглись тихим огнем.

— Оказалось, что еще раньше, чем умер дядя Питер, я играла крупную роль во всех их планах. Я не могла подозревать, что Джон Грэйхам лелеет мысль о маленькой тринадцатилетней девочке! Я не догадывалась, что дедушка Стэндиш, такой прямой, такой величественный со своими седыми волосами и бородой, такой могущественный, уже тогда предполагал отдать меня ему с тем расчетом, чтобы колоссальное объединенное богатство продолжало увеличиваться и впредь, чтобы дело его жизни не погибло. Для приведения в исполнение своего плана, опасаясь неудачи, они пустили в ход Шарплея. Так как Шарплей обладал добрым симпатичным лицом и был ласков со мной, как дядя Питер, я любила его и доверяла ему, не подозревая, что под его сединами скрывается ум, который не уступает по хитрости и беспощадности уму самого Джона Грэйхама. И он хорошо исполнил свою работу, Алан.