Геннадий Дмитриев - Притча о выборе

Что оставалось ему? Больше не было никакого смысла влачить это жалкое, убогое существование. Оставалось только одно — одним коротким движением руки оборвать эту тонкую, почти истлевшую нить, что связывала его с этим миром. Григорий зарядил пистолет, насыпал пороха на полку, взвел курок и поднёс пистолет к виску. Он знал, на этот раз осечки не будет. Он стал перед портретом Александра, который всё так же, как и много лет назад, целился ему прямо в сердце, он смотрел на него с портрета, молодой, красивый, полный жизненных сил, смотрел своими чёрными немигающими глазами, смотрел и ждал.

— Ну, что же Вы медлите, сударь? — спросил он, как тогда, на том давнем поединке. — Стреляй же, стреляй, сюда, прямо в сердце, там нет уже ничего, ничего не осталось, оно пусто, пусто, пуля пройдёт насквозь, а я даже не замечу этого.

Затем он повернулся к зеркалу, что висело на другой стене, из темных глубин запылённого стекла на него глядела сама смерть. Тот, кто отразился в этом потускневшем от времени зеркале, уже не был человеком, пустыми, выцветшими глазами смотрел на Григория призрак того, кем был он сам когда-то, много лет назад, так давно, что уже и вспомнить невозможно когда. Он поднял пистолет и выстрелил в это ненавистное зеркало, прямо в своё отражение. Брызнули осколки стекла, и он, не опуская пистолета, повернулся лицом к портрету. Альбенин по-прежнему спокойно и бесстрастно целился в него.

— Стреляй! — крикнул он тому, кто был на портрете. — Ты выиграл этот поединок, хотя тебя уже и нет на этом свете, а я жив, пока. Стреляй!

События многолетней давности возникли в памяти Григория с такой ясностью, как будто всё произошло только вчера. Он знал, что хотя Альбенина и давно уже нет в живых, но он ещё не разрядил свой пистолет, и вот он снова целится в него, пистолет заряжен, тяжёлая пуля в стволе ждёт, когда вспышка пороха отправит её в полёт. И в этот миг ему показалось, что офицер на картине пошевелился, Григорий невольно отшатнулся, но рука Александра с пистолетом последовала за ним, он видел, как Альбенин надавил пальцем на курок, выбирая слабину спускового механизма, потом он слегка улыбнулся загадочной и жестокой улыбкой и выстрелил.

Острая боль пронзила грудь Григория, сердце его, сражённое пулей, пущенной сквозь тьму лет, замерло и остановилось. Рука его ослабла, он уронил ещё дымящийся пистолет и тяжело опустился на пол. Его бескровные губы еле слышно прошептали:

— Ну, вот, ты и сделал свой выстрел, — глаза его закрылись, и капитан Томский затих навсегда.

Майор в отставке Георгий Карецкий тихо проживал в своём поместье, удалившись от друзей и знакомых. Супруга его, Люси, медленно угасая от чахотки, оставила сей грешный мир, упокоившись на небольшом деревенском кладбище, на невысоком холме, выглядевшим островком зелени среди бескрайней степи.

Жену свою Георгий никогда не любил, всю жизнь он тосковал о той, далёкой женщине в которую был влюблен с ранней юности, видевшись с нею всего несколько раз, и не имевший смелости признаться ей в своих чувствах. Но со смертью супруги он вдруг понял, что жизнь его стала невообразимо пуста, лишь с потерей жены он почувствовал, что вместе с нею ушла в небытие и часть самого Георгия, ушла безвозвратно, оставив пустоту в душе и уныние. Слишком поздно понял он, что бедная Люси и была его той единственной, настоящей любовью, без которой жизнь пуста, безрадостна и бессмысленна.

Неподалеку, в своём скромном имении, проживал его бывший полковой товарищ, отставной поручик Александр Бельский. Иногда они встречались, распивали бутылку вина, вспоминая былые годы, полные опасностей, сражений, овеянные боевой славой, покрытые пылью военных дорог. Бывало, они засиживались до утра, а когда поручик возвращался в своё имение, Георгий падал на кровать в полном изнеможении от беспредельной тоски, захлестнувшей горло, завидуя тем, кто не вернулся с полей сражений, почив славною смертью в жестоких боях.

Вот и теперь поручик заехал в имение к Георгию, и они сидели за столом перед бутылкой вина, вспоминая былые годы.

— Жизнь моя кончена, Алекс, — говорил Георгий Бельскому, разливая по бокалам вино, — всё, что было когда-то, безвозвратно ушло, ни вино, ни работа не может отвлечь меня от тоски, которая разъедает душу. Нет более смысла существования на этой земле. Пуля в висок? — Глупо и бестолково. Но ничего другого не приходит на ум. Нет, я не пущу себе пулю в висок — это слишком просто, да и в этом не вижу я смысла. Нет более никого, кто оплачет мою могилу, ни жизнь, ни смерть не принесет утешения, мне кажется, что душа моя и на том свете будет скитаться в бесконечной тоске между адом и раем. Нет у меня ни друзей, которые помянут грешника, ни врагов, которым в радость будет моя кончина.