Александр Сабуров - За линией фронта

Осторожно расспрашиваем старика, пытаясь выведать у него подробности о партизанах. Нет, он ничего не знает или не хочет говорить. Пора прощаться, но перед этим надо оставить его в неведении о цели нашего путешествия.

— Как отсюда попасть в Трубчевск и Суземку?

— А зачем вам туда?

— Как зачем? Дела.

Старик удивленно, пожалуй, даже неприязненно, смотрит на меня. Густые брови сурово сходятся над переносьем. Ни слова не ответив, он садится в лодку и сильным ударом весла отталкивается от берега. Через минуту оборачивается, еще раз внимательно оглядывает нас с ног до головы, словно хочет крепко запомнить, и быстро гонит лодку прочь…

— Дуже погано подумал о нас цей дид, — тихо говорит Рева, и в голосе его сожаление о том, что не смогли мы откровенно, по душам поговорить с этим хорошим стариком…

Входим в лес и берем направление, указанное нашим перевозчиком, к урочищу Ляхово.

Почти до сумерек бродим по гущине, идя напрямик. Находим, наконец, глухое место, пожалуй, подходящее для базы, и, сделав метины на деревьях, выбираемся на заброшенную лесную дорогу.

Дорога заросла высоким, уже отцветшим молочаем, папоротником, метелками «кукушкиных слез». Под ногами шуршит желтый прелый лист, растут редкие кустики черники и среди них подгнившие от старости и осенних дождей мухоморы. Изредка поднимаются молодая березка или елочка с ладонь высотой, словно кто-то нарочно посадил их здесь. И опять прелый лист, кустики черники, трухлявые, поникшие мухоморы.

Глушь, безлюдье…

Что это? В еле заметной вмятине давно неезженной колеи, покрытой нетронутой многолетней опавшей листвой, растет молодая вишенка. Как она попала сюда — в дикую брянскую глушь?

Останавливаюсь, поджидая Реву. Своей обычной размашистой походкой шагает он по обочине, полы его распахнутой шинели бьют по оголенным веткам.

Смотрю на Реву — и перед глазами встают Пашкевич и Чапов. Простившись и уже отойдя от нас, они высоко подняли автоматы над головой. Где они теперь?. Прорвались через фронт или погибли в неравном бою?..

Рева заметил вишенку. Он молча наклоняется над ней, осторожно, чуть касаясь кончиками пальцев, гладит маленькие пожелтевшие листочки и поднимает на меня глаза.

— Якась жинка чернобровая ехала на телеге, вишню ела, песню о милом спивала и обронила косточку… Давно это было, Александр. Лет пять назад. Сейчас у нее, может, такой же хлопчик, как мой Толька… Эх, Толька… Любил я брать его в поле, комиссар. Бывало, трактор забарахлит. Не могу видеть, когда машина не в порядке — жалко, словно родной мне человек заболел. Полезу под мотор, вожусь в масле, а Толька за мной. Вернемся домой оба на чертей похожи — чистого местечка не найдешь. Ну, конечно, сначала моя Инна Павловна нам взбучку задаст. Шумит, шумит, а потом посмотрит на Толькину мордашку — в масле, в пыли, одни глаза ясные, чистые, вот-вот слезы из них брызнут — и рассмеется: «Эх вы, трактористы мои милые… Скоблитесь, мойтесь, переодевайтесь — и за стол: сегодня борщ ваш любимый…»

Снова невольно вспоминается Пашкевич. Мы прошли бок о бок с ним сотни километров, но что мне известно о нем? Он из потомственной рабочей ленинградской семьи. Кончил юридический факультет. Готовился защищать кандидатскую диссертацию. И только. А зайдет, бывало, обычный, задушевный солдатский разговор о семье, о любимых — и Пашкевич, как улитка, залезет в раковину. Я так и не узнал, женат ли он. То ли нелады у него в семье, то ли свято хранил он память о любимых и не хотел расплескивать дорогих воспоминаний…

— Смотри, комиссар, — показывая на вишенку, говорит Рева. — Ей пять лет, не меньше. Растет она в колее. Значит, пять лет по этой дороге никто не ездил. А это что значит? Значит это то, комиссар, что нашли мы место для базы — лучше некуда: человека здесь и в помине нет…

Далеко впереди раздается петушиный крик.

— Шо це таке? — чутко прислушиваясь, удивленно говорит Рева. — Звидки тут ця домашня птаха? Цикаво… А ну-ка, комиссар, побачим.

Снова идем по дороге. Впереди виднеется просвет. У опушки, вплотную прижавшись к старым темным елям, — густая поросль молодого сосняка, березок, елочек. Тут же под ногами полусгнившие пни, источенные муравьиными ходами. Надо полагать, лет двадцать назад здесь была вырубка, и эта молодая поросль выросла на забытой людьми порубке.

Выходим на поляну. У опушки стоит небольшой дом, сложенный из кондового леса. Чуть поодаль — второй.

Нам навстречу идет мужчина лет под сорок — невысокого роста, щупленький, с черной бородой и добрыми, ласковыми глазами.