Валерий Поволяев - До последнего мига

Эх, наган бы ему в руки, ни одна тварь бы тогда не подступилась, дошёл бы он до матери целёхонек и невредим и хлеб донёс. Или даже хотя бы ракетницу, тяжёлую двуствольную дурищу, которая была у него, когда он со взводом сидел в окопах, и к дурище пару ракет — тоже от кого угодно отбился бы. Ракетой ведь человека не хуже пули можно просадить. Насквозь прожигает. Да потом, на свет ракет воинский патруль может примчаться. Обязательно примчится, подсобит. Он невольно вспомнил малорослого фронтового дружка своего, подопечного по взводу Веню Кудлина. Хотя б ножик какой-нибудь притащил бы ему Веня в госпиталь вместе кубарей, что ли. Кубари — только для того, чтобы покрасоваться, а ножик — для реальных дел пригодился бы.

Скрип за спиной теперь не пропадал, он звучал постоянно, сделался резче, твёрже — Каретникова настигали. Сколько их, преследователей? Один? Двое или трое? Четыре человека? Человеки… Да таких бандюг человеками звать-то зазорно. Людоеды! Те самые, которые котлеты из детишек стряпают и продают на Андреевском рынке.

Свалиться бы на землю, втиснуться в неё, вжаться всем телом, прорасти в глубину, чтобы не видно и не слышно его было, а пройдёт погоня — снова стать самим собой. Земля, земля… В памяти невольно возникло далекое школьное: уроки, сухая тишина, чей-то бубнящий говор, мерный шаг учителя, потрескивание паркета под ногами.

«Что такое земля? — возник откуда-то сбоку, прорезавшись сквозь посвист ветра и могильный шорох снеговой крупы, сухой деревянный голос. Каретников угадал старого педанта, холостяка с доисторическим пенсне, прочно сжимающим длинный хрящеватый нос, признанного школьного нелюдя, нелюбимца, учителя географии Хворостова. — Земля — это: а — третья от Солнца планета, вращающаяся вокруг своей оси и вокруг Солнца, бе — суша, — Хворостов произносил слова чётко, размеренно и каждый раз, когда отделял один пункт от другого, произнося “а”, “бе”, “ве”, поднимал длинный, обтянутый жёлтой восковой кожей палец с узким, тщательно заточенным на манер указки ногтем, — суша, — явно любуясь собою, повторял Хворостов и добавлял: — в отличие от воды, ве — почва, верхний слой, поверхность, так сказать, ге — рыхлое тёмно-бурое вещество, входящее в состав коры нашей планеты, дэ — страна, государство, е — территория с угодьями, находящаяся в чьём-нибудь владении, то бишь пользовании. — Хворостов замолкал на минуту, делал паузу — похоже, специально выдерживал учеников этой паузой, потом творил широкий мах рукою понизу, произносил величественно и одновременно обречённо: — И всё это — земля. С большой буквы Земля и с малой тоже…»

Из письма матери, пришедшего одним из сентябрьских вечеров, Каретников узнал, что Хворостов находится на трудовом фронте, роет противотанковые траншеи за Пулковом, в ноябре в другом письме Любовь Алексеевна сообщала, что Хворостов простудился на трудовом фронте и, вернувшись домой, умер. Хворостов умер, а голос его — вон ведь — жив, из ничего, из нематериальной пустоты пришёл, завяз у Каретникова в мозгу. Каретникову сделалось неприятно, и он постарался изгнать этот голос. Вроде бы получилось — хворостовский голос сменился скрипом снега, от которого в следующий миг у Каретникова в груди вспух холодный ком — в какой уж раз! — погоня приближалась.

Он снова попытался пойти быстрее, но куда там! Ноги давным-давно уже стали его бесполезной тенью, волочились еле-еле, обмякшие, будто бы вареной чечевицей набитые тепла и силы в теле совсем не было, мороз всё пуще давил со всех сторон, стараясь выжать из человека последнее. Каретников оглянулся — зелёное волчье пятнецо теперь уже не пропадало, двигалось в ночи следом за ним. Неотступно, неумолимо. Вот оно исчезло, накрытое снеговым хвостом, вот снова появилось и не одно уже, а два, нет, не два — целых три, потом три пятна снова слились в единое целое. Было ясно — «вороны» идут следом за Каретниковым гуськом, снег мешает им развернуться, переключиться на бег — если они, конечно, могут бежать, но скорее всего нет: эти варнаки такие же, как и Каретников, ослабшие, с непослушными ватными ногами, одышливые, с хрипом и чахоточным клекотаньем в лёгких… И всё же они шли быстрее Каретникова. А раз быстрее, то, значит, они обязательно его догонят.

Вот тебе и планета Земля. Не такая уж она большая и хорошая, эта планета, раз на ней фрицы да такие вот вурдалаки водятся. Что-то слёзное, острое, щемящее возникло в Каретникове, затуманило, забусило мутным взор, он оглядывался по сторонам, пытаясь узнать проулок, по которому двигался, но узнать не мог — война исказила город. И что этот проулок — мелочь, щепка в бурной полой воде. Вон сколько разбитых спаленных домов. Даже золотой купол Исаакия — символ Питера, как и Адмиралтейский шпиль, — погас, его покрасили в невзрачный голубовато-серый цвет, чтоб не привлекал внимания немецких артиллеристов и лётчиков. Сверкающий, бог знает из каких далей видимый шпиль Адмиралтейства обтянули тканью — получился дом с остроконечным ночным колпаком на макушке, каменную набережную Невы разрисовали под леопардовую шкуру камуфляжными пятнами, вместе с набережной разрисовали и лёд с его бесчисленными прорубями и воронками, и корабли, мёртво-впаянные в этот железный толстый панцирь. В Неве зимовал весь Балтийский флот.