Александр Петряков - По лунному следу

Попробовали мы и доски. В принципе, пройти было можно, но слишком это дело оказалось трудным. Судите сами: доску надо было положить на лед и пройти по ней по щиколотку в холодной воде, затем эту доску, уже намокшую и потому тяжелую, надо поднять и перетащить по второй доске вперед, и таким вот образом передвигаться. Мы сразу поняли, что по доскам далеко не уйдешь, поэтому бросили эту затею. Тем временем Нина принесла бутылку портвейна два фужера и яблоко.

– Вот, – сказала она, – нашла у себя в сумке. Еда, которой змей-искуситель соблазнил Еву.

– Не хочешь ли ты сказать…

– Тихо, тихо, тихо, – она закрыла мне рот своими мягкими губами, погладила по щеке, – тихо.

Сидя на крыльце и созерцая безумие природы, мы стали шутить по поводу Робинзона Крузо. Что бы он стал делать, окажись зимой на болоте, без вида на море, кокосов и аборигенов?

Я разрезал яблоко, и его запах и услаждающий гортань сок, казалось, опьянили больше вина. Нина стала рассказывать о себе, но я слышал ее как бы издалека. Ее тихий мягкий голос ложился на сердце, хотелось его слушать постоянно, всегда. Блаженной бесконечностью оказалось время, дарованное нам на ступенях этого старого дома, недосягаемо высокое, бывающее один раз в жизни. Потом, за давностью, заваленное в памяти другим и разным, оно окажется вымыслом, сном, прахом на ветру повседневности.

Опьяненные вином и друг другом, мы сидели в обнимку и целовались. Нам было так хорошо, что не представимым казалось, что еще два часа назад мы искали какие-то пути и способы выбраться отсюда, из этого рая. Как все переменилось! Каким прекрасным казался теперь окружающий нас мир природы, бывший совсем недавно унылым и жестоко безвыходным! Какими милыми предстали чахлые корявенькие березки, отражавшиеся редкими серыми паутинками в воде, каким теплым и добрым стало низкое небо, сеющее на нас прохладную влагу, какой удивительный свет – тускло-желтый, золотой – исходил с граней хрусталя, когда мы чокались. И я смотрел в глаза своей любимой – большие и прекрасные, серые, как наше нынешнее небо, и на ее счастливое лицо!

Мы так и сидели на ступеньках до самых сумерек. Выпитая бутылка лежала на мокром льду, поблескивая мутной зеленью. Небо темнело и прямо на глазах исчезло в потемках. Я на руках отнес свое сокровище в дом, положил на дедовский диван и пошел в сарай за дровами. Когда вернулся, Нина лежала под одеялом и делала вид, что спит. Я затопил печь.

– Огня прекрасное смятение вижу. На тишину помножен треск дерева в огне, – она сидела, укутавшись по горло одеялом, и глаза ее были грустны.

Я подошел к ней, не испытывая ни смущения, ни страха, как будто ничего такого никогда и ни с кем не случалось, не было ни во мне и ни в ком до меня греха вины и стыда. В тот момент я еще не был изгнан из рая, еще не стал человеком, не познал горя быть болящим и смертным…

Наутро погода оставалась прежней: с серого, без признаков просвета, неба сочилась мелкая изморось. Болото тихой гладью лежало вокруг нашего острова с как бы воткнутыми в него кривыми деревьями. Я осмотрел с крыльца эту безрадостную картину, вспомнил о победе, усмехнулся, счастливый и гордый, подумал, что славно все же, что нам отсюда и сегодня не выбраться.

Она еще спала. Странно, но голода я не испытывал, бодрость и ликование были во всем теле. Думая, однако, о Нине и о том, что долг мужчины повелевает раздобыть какую-нибудь еду, я полез на чердак, предполагая, что там могут оказаться забытые сухари или варенье. Скажу сразу, предположения оказались напрасными. Среди ненужных поломанных вещей мне приглянулась тщательно перевязанная коробка, как оказалось, с бумагами. Я взял ее с собой вниз. В ней, кроме писем, никому, наверное, уже не нужных (одно начиналось так: «Милостивый государь! Ваше письмо относительно несправедливых нападок на Вас г. Петрищева, имевших место быть в его статье «Пороки биосинтеза» и так далее) оказалась толстая большая тетрадь в коленкоровом переплете, видно, дореволюционная. Это был дневник деда. Странно, что эти бумаги оказались в моих руках. Как мог покойный отец не заметить этой коробки? Как он мог оставить это тут? А, может, просто забыл? Скорее всего, это не представляло для него никакого практического научного интереса.

Я сижу на кухне и читаю: «Убеждает в себе только время, все остальное, если и приносит короткое забвение в своей мимолетной истинности – даже своя собственная жизнь – оставляет горьковатый привкус суетливой необязательности в своем проявлении и существовании». На этом листе больше ничего нет, ниже изжелта-белое поле. Гадаю, почему? Оказывается, на каждый день отведена страница. Некоторые исписаны до конца, многие – наполовину, на иных одна-две фразы.