Александр Петряков: По лунному следу

Строгие времена, очевидцем и до некоторой степени участником он был, являли сутью своей некую негативность, проще было бы сказать, революционное отрицание устоявшихся, окаменевших политических, нравственных и культурных форм. Он прекрасно понимал условность ломки, но полученное воспитание в сочетании с университетским образованием не позволяли достаточно критически и с должной иронией отнестись ко всему этому, а противление и последовавшее наказание упрочили фаталистический уклон мыслей с отпечатанным в сознании знаком обреченности. Нельзя сказать, что страдал он понапрасну, хотя его и преследовали в старости печальные сомнения о результатах своей жизни.

В условном пространстве бытия он сумел кое-как выстроить подобие семейного очага, в тепле которого и вырос мой отец. Дом этот выстроил сразу, как только появилась такая возможность.

– Как видишь, и маленькую лабораторию предусмотрел, где потрошил лягушек и собак. С лягушками совсем просто – тьма, дом-то на болоте, а с собаками было сложней…

Нина заинтересовалась и попросила показать лабораторию. Я сходил за ключом. Ничего тут не сохранилось, только два длинных стола, сколоченных самим дедом, да кое-какая уцелевшая посуда: колбы, мензурки, пробирки. Прилипший к клеенке и совершенно заржавевший буро-коричневый скальпель привлек внимание Нины, она осторожно взяла его и стала пальцем счищать с него ржавчину.

Меня биология никогда не интересовала, я стал инженером по кибернетической части, как выражался мой покойный отец, который пошел по стопам деда и, пользуясь, в основном, неопубликованными его работами, создал себе имя и положение. Нина училась на биофаке, поэтому знала и слышала о моих предках достаточно. И я подумал, что в нашей семье биологи не переведутся, если я женюсь на ней. Честное слово, такое намерение у меня вдруг возникло почти как окончательное решение.

Время за разговорами приблизилось уже к вечеру, до Нового года оставались уже считанные часы, и я с улыбкой иронизировал по поводу «преизобильного» ужина. И все же не совсем было у меня спокойно на душе. Все думалось о каких-то неожиданностях, которые вот-вот придут, нагрянут, не успеешь опомниться, а они уже тут как тут, и ничего поделать будет невозможно.

Однако свечка горит на столе. У стола сидит Нина и смотрит в окно, совсем уже темное. Одиннадцатый час. Я приподнимаюсь с лавки и тихо говорю:

– Может, проводим старый год?

Она кивает головой, и я начинаю открывать бутылку с шампанским.

– Не надо, – говорит она, – оставим на полночь.

– Есть еще бутылка.

– Все равно.

Я не понимаю ее, но начинаю открывать другую, с портвейном. Она машет рукой, но я наливаю вино в дедушкины хрустальные фужеры. Мы выпиваем, и сразу же начинаю чувствоваться голод. Ужасно хочется есть. Знаю, что это пройдет уже после второго бокала, поэтому наливаю себе еще и мигом опрокидываю. Нина же смакует каждый глоток и смотрит в окно.

– Что ты интересного в этой тьме высматриваешь? Думаешь, придет Андрюша? Он сюда дороги не знает, а если пошел за нами следом, значит, заблудился.

– Нет.

– Что нет?

– Ничего не думаю.

– А ты можешь сказать пять слов сразу?

– Да: мужчина, собака, дом, вино, свеча…

– А где собака?

Она вновь машет рукой, и я умолкаю. Думаю, при чем тут собака? Молчу тоже.

Уж скоро полночь, приемник передает поздравительную речь советскому народу. Беру за горлышко бутылку с шампанским и начинаю раскручивать проволоку.

– Рано еще, – говорит Нина.

– Разве? – переспрашиваю, как идиот, и думаю, саданет сейчас пробка из-под моей руки, уже наполовину распутанная, или нет, и чувствую, как неудержимо она лезет.

– Подставляй, – говорю, – сейчас хлопнет, я ее уже распутал.

До Нового года еще минуты три, а мы уже чокнулись и пьем холодное вино. Бьют куранты. Новый год! Поздравляю, Нина, и так далее. А у нее лицо, как всегда каменное и ни звука в ответ. Наливаю тогда себе еще шампанского, выпиваю залпом, потом – портвейна, и тоже залпом, два раза подряд. Вот теперь посмотрим.

Собственно, мне как-то не по себе, и куда я смотреть собираюсь после четырех бокалов залпом? Смотрю, впрочем, на нее, а она уже преобразилась: лицо порозовело от вина, рука гладит красивое круглое колено.

– Я тебе нравлюсь? – вдруг спрашивает она.

– Сама догадайся.

– Давно догадалась, только очень есть хочется.

– Увы.

– Поговори со мной, расскажи что-нибудь.

– О чем? О многом, сама понимаешь, можно порассказать.