Игорь Костюченко - Царский самурай. Роман-апокриф

Цесаревич взмахнул перчаткой. Рябушкин стиснул зубами дымившуюся сигару. Выхватил из-за пазухи записную книжку, карандашик, забежал вперед, попятился пару шагов, преградив неловко путь Николаю Александровичу. Всем своим видом мичман демонстрировал готовность записать мнение цесаревича для будущих поколений (будет что вставить в книгу путевых очерков – решил в этот момент мичман). Японский тын как раз закончился, тропинка резко сворачивала в переулок. Рябушкин не учел этого, и потому внезапно почувствовал, как чей-то острый локоть коснулся его спины. Прикосновение было мимолетным. Но очень неприятным. Рябушкин обернулся. И увидел перед собой невысокого японца в домотканом халате. За его плечами белело кимоно женщины, державшей сундучок.

– Вы заблуждаетесь, господин, – сказал японец по-русски. С легким акцентом. И поклонился. Руки его сжимали круглую палку. Ее можно было бы принять за посох, с каким ходили на богомолье российские нищие. Если бы не манера, с какой держал палку японец. Он держал посох, как меч перед боем. Лезвие готово выскользнут из ножен в любой миг. Как только владетель меча подвергнется нападению. Спокойное обличье воина, встретившего опасность. И способного даже тонкую и хлипкую бамбуковую трость превратить в безжалостно карающую молнию.

Кофий был безвкусный. Слишком горчил. Отдавал жженой щетиной. Никакого удовольствия. Влас, камердинер князя, божился, что варен кофий по рецепту. Как полагается – три унции на чашку. Молол Влас самолично. Младшему слуге Кондрашке не доверял. Как можно, знамо, важное дело. Зерна из мешка, что третьего дня почат. Из княжьих запасов. Никак щетиной отдавать не может.

Михаил Владимирович далее не стал слушать слугу, махнул нетерпеливо рукой – вон! Знал генерал-майор – старина-старинушка Влас не лжет. Не было такого, чтобы когда огорчил он барина пустяшной леностью, разгильдяйством. Но кофий сегодня утром все равно подали отвратительный.

Его превосходительство вкушал по утрам и в полдень кофий без сахара, без сливок, почитая все, что подавали к чаю ли, к кофе ли утреннему в приличных домах высшего петербургского общества, суетой и никчемностью. Излишество губит вкус. С младых ногтей зазубрил его превосходительство завет старого араба из Тавриза, научившего его готовить и употреблять настоящий кофий. Что понимал в жизни тогда юный корнет Лейб-гвардии Гусарского полка, прикомандированный к дипломатической миссии в Персии? Ничего. Ровным счетом. И только кофий, благородный напиток, воплощенная мудрость Востока, помог ему. И самих людей познать. Изведать науку управления их страстями и страстишками. Эх, да кем бы он стал, Михаил Барятинский, кабы не кофий тот от старого араба. Вице-губернатором в какой-нибудь Задрыгайловской провинции, откуда скачи до столицы – не доскачешься? Да разве то карьер для столбового дворянина?

Генерал-майор князь Михаил Владимирович Барятинский в сильнейшем нерасположении духа отставил от себя чашку. В начищенном серебряном медальоне, украшавшем белый перламутр чашки, увидел сморщенный, как вареная свекла, багровый нос и такую же багровую лысину, опушенную седой курчавой порослью. Ба. Образина. Да неужто я?

– Зря, эдак и апоплексию дождешься, братец, – сказал носатому господину из медальона Барятинский, расстегивая застежки сафьянового бювара. Бумаги, хранившиеся в чреве бювара, князь перечитал еще на рассвете. Сразу, как получил первые донесения из порта Кобе. Была среди бумаг и копия полицейского отчета о происшествии в некоем притоне, который назывался пышно – «Сад наслаждений». Некие европейцы, личности которых сразу по задержании установить не удалось, поскольку документов при них обнаружено не было, устроили в притоне форменный погром. Особенно отличился один из них, описание наружности сего господина живо напомнило князю Барятинскому поручика Берендеева. Сей субчик кормил корейца, хозяина заведения, черным перцем до тех пор, пока тот не лишился чувств. Затем тот же субъект переколотил все, какие были, трубки для курения опиума, сломал три скамьи и вышиб столом две перегородки в соседних помещениях. Скамейки он разломал, отбиваясь от пятерых полицейских. Все пятеро пострадали довольно сильно – переломы ребер, рук. У одного японца было надкушено ухо. С помощью своих спутников Аника-воин держал оборону в чулане, откуда и был выбит после короткого рукопашного боя опытными сотрудниками портовой полиции. Барятинский, взявший за правило любое известие семь раз проверять и никому не доверять, решил на всякий случай вызвать для беседы поручика Берендеева. Но отыскать Павла Петровича было нельзя – дежурный офицер доложил, что Берендеев отбыл на берег для продолжения агентурных занятий.