Татьяна Короткова - Картонная мадонна. Вольное изложение одной мистификации

Странно, ею же написанные строки отзывались в ней жгучим отраженным желанием. Лиля вдруг представила себе эту близость. Ладони стали мокры от волнения. Захотелось сбежать. Она в нерешительности встала. Сделала глубокий вздох, зажмурилась. Несколько секунд темноты, а потом – ощущение потока тепла и света, идущего от греко-римских колонн портика. Лиля резко открыла глаза: на ступенях и между колоннами переговаривалось множество молодых людей, попадались и барышни. Лиля вытерла руки о юбку. И развернулась, готовая уйти.

– Морожино! Сливочно морожино! – внезапный голос торговца с ручной тележкой перекрыл гомон людских голосов, – Отличное клубничное морожино!

Лиля бросила взгляд на расписной ящик, и тут кто-то схватил ее за руку. Это был Воля.

– Хотите мороженого?

От неожиданности она кивнула. Воля подманил торговца.

– Вам на сколько? – поинтересовался мужик и открыл крышку ящика, – На три копейки? На пятачок? С вафлей?

Лиля пожала плечами. И тут же получила мороженое из медной луженой банки, утопленной во льду. Такой же розовый шарик на круглой вафле оказался в руках Воли. Он начал цеплять его лопаточкой из щепки. К расписному ящику подбежали новые пары, торговля пошла бойко.

– Что же вы?

Лиля спохватилась и тоже стала есть. Ее удивляло и радовало это новое ощущение мужской заботы. Мороженое? Боже мой! Она почему-то не чувствовала вкуса и прохлады, только горячую волну в груди.

Когда с розовыми шариками на румяной вафле было покончено, они двинулись к двенадцатиколонному входу. Проходя мимо великолепных статуй Геракла и Прозерпины, мимо барельефов с изображением Аполлона и Венеры, Лиля почувствовала, будто их точеные тела слегка наклонились к ней. Ей часто случалось подмечать мимические изменения лиц на картинах или дыхание статуй.

Прихрамывая, она поднялась по ступенькам за Волей. Воля теребил в руке билет. Вот контролер оборвал корешки, бросил в корзину. И тут кто-то крикнул:

– Волошин!

Добротные шинели с петлицами и вензелями всех училищ и институтов Петербурга, потертые шинелишки и унылые форменные платья из кошлота расступились. В проеме двери выросла массивная фигура и затмила все.

Волошин, многообещающе улыбаясь, поворачивая большую кудрявую голову то в одну сторону толпы, то в другую, прошел по вестибюлю, он держал под мышкой несколько полотен в простых рамках. Следом прошли еще три молодых человека, причем, двое поддерживали третьего, который слегка запинался. За поэтами, пыхтя и отдуваясь, поспешал фотограф, взмокнув под тяжестью своего аппарата.

– Ты заметила? Вот у того – женские ботинки! – услышала Лиля.

Две девушки с косичками, явно – гимназистки, смотрели на поэтов во все глаза.

– Ничего странного. Они ведь только из Парижа, – весомо произнесла одна из них.

– Сегодня, девочки, вы позабавитесь по-взрослому! – покровительственно предрек студент в шинели с золотыми пуговицами, – Это вам не на санках кататься!

Поэты прошли. И Лилю с Волей подхватила толпа: они пронеслись мимо похожих на абрикосовый конфитюр колонн вестибюля, мимо сверкающих глыб минералов, мимо скелетов древних животных. Этот круговорот не кончился и тогда, когда Лиля упала на скамью в большом зале института.

***

– Я – глаз, лишенный век. Я брошено на землю, чтоб этот мир дробить и отражать. И образы скользят. Я чувствую, я внемлю, но не могу в себе их задержать…

Лиля растворялась в идущих потоком стихах: как это точно и полновесно сказано! Ей казалось, будто сквозь нее, как мистические вихри, проносились образы, рожденные воображением Максимилиана Волошина, и она всем существом откликалась на каждую строку.

Воля бросал на нее удивленные изучающие взгляды. Вот вспыхнул свет магния: фотограф запечатлел Макса для вечности в самом выгодном ракурсе.

Уже там, в вестибюле, увидев богоподобного, широкоплечего, вихрастого Макса так близко, что ей почудился букет из запахов весеннего Парижа, «Норд-Экспресса» и типографской краски свежих книг, Лиля стала ощущать растущее беспокойство. Воля, кажется, что-то говорил ей, а она, кажется, делала вид, что отвечает. Но ее не стало – с первых же строк, которые поэт необычно подвижным, меняющимся голосом извлекал из глубин своего сознания. Лиля по привычке прикрывала глаза – чтобы яснее проступила суть, а голос Макса звучал то с мальчишеской важностью, то со старческой мудростью. Его стихи гипнотизировали ее. Все в нем казалось грандиозным: и то, как он держится на сцене, и то, как отрешенно смотрит куда-то поверх голов, стоя на фоне простой ситцевой занавески…