Мэй Фэн - Бодхисаттва. Китайская сказка о любви

– Мастер был ужасным пьяницей и редко писал иероглифы, будучи трезвым.

– Получается, это не только искусство, но и психология – сделала вывод я, словно его ученица.

– Все в мире взаимосвязано и устроено по одним и тем же законам. Пойдем ненадолго в большую аудиторию, у нас как раз там выставка, поставим небольшой эксперимент.

– Хорошо. Извини, что отвлекаю тебя от занятий.

– Ничего, – Шэнли закрыл дверь класса, и мы погрузились в темноту спящего факультета, как оказалось каллиграфии, а вовсе не русского языка. Пройдя через лестничные проемы, переходы, внутренние дворики, мы добрались до большой залы, по площади напоминающей круг. Стоило только Шэнли включить свет, как со стены на нас запрыгали большие и маленькие, четкие и скорописные, аккуратные и небрежные, взбудораженные, разбуженные нами иероглифы.

– Не знаю, почему тебе нравится каллиграфия, иностранцы не всегда понимают ее. Нужно либо родиться китайцем с художественным чутьем, любо обладать каким-то особенным видением мира.

Мы подошли к каллиграфии, висевшей справа от входной двери.

– Начнем наш эксперимент: расскажи мне о человеке, авторе этой каллиграфии.

– Попробую, – с видом знатока я прищурила левый глаз. – Это определенно работа девушки. Очень аккуратно, старательно, со страхом ошибиться.

– Зачтено, ты угадала. Хупин хвалят преподаватели, она неплохо копирует, но пока без намека на индивидуальность и свою точку зрения. Одним словом, осторожничает. Следующая работа.

– Это «он». Чужое мнение его не заботит, он делает все легко и если бы постарался, то непременно достиг бы определенных высот.

– На этот раз не совсем верно, это девушка, но у нее характер хулигана.

– Мы говорим «своя рубаха парень».

Следующая каллиграфия казалась очень гармоничной. Иероглифы на сей раз не прыгали на нас со стены, им было вполне комфортно на бумаге «сюаньчжи 11 11 Бумага для каллиграфии и китайской живописи. », чуть охрового оттенка, напоминающего цвет древнего свитка.

– Вот эта каллиграфия мне нравится: спокойная, традиционализм автора сочетается со своим видением. Он к чему-то идет, не торопясь, продумывая каждый следующий шаг.

– Верно, это наш корифей. Он старше всех нас, решил еще пару лет провести в университете, видимо, не поступил в магистратуру. Я тебя с ним познакомлю, он, и правда, сдержанный снаружи, но щедрый душой. Может быть, ты видела его: волосы по плечи, взгляд очень осмысленный, необычный. От людей, верных искусству, всегда веет свободой и чем-то новым.

– Следующая работа. Это определенно не девушка, своенравный, своевольный, целеустремленный, умом хочет следовать традициям, но его свободная натура всячески этому препятствует.

– Это моя работа.

– Что я только что наговорила?

– Видишь, как говорил знаменитый каллиграф: в человеке отражается его каллиграфия, а в каллиграфии – сам человек, так и с произведением знаменитого пьяного каллиграфа Хуай Су, его стиль называли куан цао – «дикий цао 12 12 Цао шу – скоростной письмо. Иероглифы написаны очень быстро, поэтому нередко понять, какой это иероглиф, затруднительно. Однако, с эстетической точки зрения, данный стиль каллиграфии отличается особой красотой. ». Он был монахом, жил при монастыре, пока его не отправили жарить кальмаров 13 13 Уволили. . Еще бы! Чудак осушал несколько чарок монастырского вина, закусывал мясом, а потом брался за кисть, после чего его иероглифы оставались на стенах монастыря, на стволах деревьев и на заборах.

– Тем не менее, взгляни еще разок на эту страницу, – я взяла книгу из аудитории, когда мы вышли, и до сих пор держала ее в руках. – Его каллиграфия так легка, изящна, ритмична и свободна!

– Неудивительно, что тебе нравится, – Шэнли тепло и немного снисходительно улыбнулся, – его стиль считается китайским романтизмом.

Мы шли вдоль стеллажей с работами студентов. Шэнли продолжал рассказывать мне об истории каллиграфии, о своих одногруппниках, о непонимании европейцами китайского искусства, я задавала ему вопросы, но внутри воцарилась тишина, душа замерла в удивлении. Я почувствовала горячую любовь Шэнли к этим то парящим, то ползущим куда-то иероглифам, из мальчика он неожиданно превратился во взрослого, уверенного в себе, увлеченно рассказывающего о любимом деле каллиграфа. Впоследствии я заметила, что каждый раз, когда речь заходила о каллиграфии, он преображался. Его чувства и мысли выходили из сердца, сбегали, как по сосуду, по руке вниз, перетекали в кисточку, и пропитанные тушью, наконец, появлялись на бумаге.