Александр Беляев: Всемирный следопыт, 1930 № 04

— Поедем, Дамба, вот твой конь, — сказал Шагдур, придерживая лошадь. — Не сердись. День долгий — успеем!

— Нет, нельзя! Скот русский. Хозяин совхоза ждет через четыре солнца. Зачем о чужом скоте думать?

— Ха-ха-ха! — засмеялся Шагдур. — А ты и поверил! Ха-ха! Меня хозяин старшим назначил, и я ему до головы гурт сдам. Шагдур чужого не любит.

Он хлестнул лошадь и выбросился вперед Дамбы, как будто боялся, что тот прочтет на его лице раздражение.

Дорога шла долиной, через пологие сопки и редкие заросли кустарника. Иногда встречались отдельные юрты, торчавшие в степи как огромные земляные комья, и покинутые места зимников со следами былых жилищ. Темнело. Степь стала пасмурной, синей и угрюмой.

Лошади сбавили рысь и мелко трусили по вившейся серой лентой узкой полосе степной дороги. Клубы желтой пыли катились вслед всадникам, неотступные и назойливые.

Шагдур держался все время впереди Дамбы. Хмурый и сосредоточенный, он молчал. Только когда Дамба сильно отставал, Шагдур вскрикивал:

— Надо до солнца заехать в Большой Летник. Погоняй!

Дамба, раскачиваясь в седле, пел тоненьким голоском песню о том, как много в степи пасется коров и овец и как они красивы на сочной траве.

Когда Дамба и Шагдур подъезжали к Большому улусу, солнце уже садилось. В улусе сковали из юрты в юрту встревоженные и оживленные монголы. Около юрты, стоявшей на отлете, толпился люд. Монголы в длиннополых халатах заглядывали в ее открытый вход.

— Что у вас так весело? — спросил Шагдур, слезая с коня.

— Кривой Сохэ пропал! — крикнул жердеобразный монгол в лоснящемся от жира халате. — Гляди, — указал он на юрту, — совсем пропал!

Шагдур подошел к юрте. В ней лежал мертвый старик Сохэ.

— Эй! — закричал Шагдур подъезжающему Дамбе. — Кривой Сохэ пропал.

Дамба спрыгнул с коня и с любопытством стал разглядывать посиневшее лицо Сохэ.

— Пошто пропал? — спросил Дамба.

Ему тотчас же ответили несколько голосов.

— Тэмен [5] Тэмен — верблюд. ) кончал… Эх, злой томен! Погнался за Сохэ, тот бежал и пал в яму. Яма ровная — для молока копал ее Сохэ— как нора. Тэмен кричал — не достать Сохэ. Ох, глубокая яма! Сохэ кричал — не уходит тэмен. Лег тэмен на яму — закрыл Сохэ. Темно. Лежал в яме Сохэ — дышать нельзя. Стал тэмена сгонять — тэмен не встает. Ударил тэмена ножом — тэмен пропал. Прибежал хубушка [6] Хубушка — мальчик. ) Сохэ, кричит: «Тэмен тятьку давит!» Побежали. Тэмен лежит — пропал. Стянули с ямы. Сохэ лежит — пропал…

— А-а-а! — протянул Дамба. — Бедный Сохэ… Пропал… Хоронить надо…

По улусу долго еще ходили разговоры о смерти старика Сохэ, и долго толпились жители улуса у юрты покойного.

Шагдур и Дамба остановились у богатого и слывшего в улусе за очень знатного князя монгола Дакшина. Юрта его была чиста и просторна. Красный угол украшала божница с расставленными жертвенными чашечками, похожими на серебряные лилии, а сверху на них исподлобья смотрела косматая с оскаленной пастью голова Очирвани — последнего из тысячи будд, правителей мира.

Пастухи вошли и поздоровались, нараспев приветствуя хозяина:

— Мэнду мор!

Дакшин поднялся им навстречу и пригласил войти в юрту.

— Откуда едете? — спросил он, вновь усаживаясь. — Куда?

Шагдур рассказал о строящемся совхозе, о закупке в Монголии скота и о большом гурте, затерявшемся где-то в степях.

— Искать надо. Хозяин большого двора послал. Через четыре солнца, чтобы назад притти со скотом.

— А большой гурт? — спросил князь.

— Однако, тысяча, — ответил Дамба. — И ведет его Кондауров, тоже товарищ из совхоза — большого двора.

— Да? — удивился Дакшин, — тысяча? — и встал. — Пойду ламе скажу. Тысяча— много. А вы чаюйте пока, — сказал он.

Балма, жена князя, угощала пастухов. Они пили чай, грызли сухие пшеничные лепешки. Монголка безмолвно и поспешно отнимала у них пустые деревянные чашки, чтобы наполнить их вновь соленым мутным затураном [7] Затуран — зеленый чай. Он варится с солью и сметаной. ), и так же торопливо и озабоченно протягивала гостям холодные куски баранины. Четырехугольные серебряные плитки с надписями молитв вздрагивали у нее на груди при каждом движении, на щеках горели, как маленькие ранки, две приклеенные красные мушки, и трехугольные массивные серьги украшали желтые лопухообразные уши. Это была знатная женщина, и одежда ее была ошеломительно пестра, как оперение попугая.