Array Кубанский Г. - Мир приключений 1964

Сабиля вздохнула, и голова ее склонилась. Ни муж и ни брат на нее не взглянули, словно забыли о ней. Глубокие глаза ее под крутыми бровями — два озера под суровым Хан-Тенгри — покрылись тяжелым туманом. И как не вздыхать: кто знает, чем все это кончится? Джоомарт не смолчит, таких речей он никому не прощает.

Агроном не унимался. Он выпятил грудь и, самодовольно озираясь, выкрикивал:

— Я с народом дружу, и он меня любит. За двести километров приезжают сородичи. Заявится старик со старухой, ни его, ни ее я никогда не встречал. “Я слышал, — говорит он, — что ты людей обучаешь, как с землей обходиться, и приехал тебя повидать”. Приехал — спасибо. Дашь ему подарок, он вдруг вспоминает: “Наш сосед, Керим-бай, тоже просил передать тебе привет. Не пошлешь ли ты что-нибудь соседу?” Подаришь и тому метра три ситца. Ха-ха-ха! Им приятно, и тебе хорошо.

Сабиля больше не может молчать, она подходит к Мукаю и укоризненно шепчет:

— Ты так выпятил грудь, так разводишь руками, что пуговицы отскакивают от твоей верхней рубахи. Вот еще одна висит на волоске. Говори тише и спокойней.

Он не слушает ее, размахивает руками, и пуговица беззвучно падает на кошму. Джоомарт сидит неподвижно, глаз не сводит с Мукая. Темиркул молчит, его не поймешь: и острые брови, и морщинистый лоб, и угрюмая складка на мятых щеках всегда у него одинаковы.

— Курманы без меня шагу не ступят, — распинается хмельной Мукай. — Что, удивил? Ха-ха-ха! Я с родом не рвал и не стану рвать. Нельзя по свету плыть без опоры! Ты колхоз собирал, а Курманы меня осаждали: спрашивали, идти ли им в колхоз? Я с ответом не спешил, все равно без меня не посмеют. Вот как. Понял? Не понял? Понимай, как хочешь.

Теперь его беспокоит род Джетыген, у них родственное дело с Курманами, просят помощи, шлют письма и молят. Как не помочь. Кто любит родину, тот любит и народ.

Вот когда Темиркул взглянул на Джоомарта. Подняла глаза и Сабиля. Они ждут, что он скажет.

— Как же эти письма попадают к тебе? Кто их приносит?

— Кто приносит? Мало ли кто.

Он, смущенный, не находит слов для ответа. То ли голос Джоомарта — резкий и строгий — его вдруг смутил, то ли хмель испарился и ему стало стыдно своей болтовни. Он куражится еще, но уже не с тем пылом.

— Это дело мое. Мне приносит их свой человек.

— Ты не любишь свою родину, врешь!

Этого Сабиля всего больше боялась. Она глядит умоляюще на брата, он должен уступить ей, она просит его.

— Подумал ли ты над тем, что сказал? По-твоему, не тот живет жизнью народа, кто кровь за него проливал, а кто ест бешбармак без вилок и ложек? Сидеть на джайлау, жрать и пить там чужое — значит любить свой народ? И чем ты похвастал? Своей властью над родом? Мы бились неделю, я и застава, звали Курманов в колхоз, убеждали, просили, а ты собой подменил заставу, и партию, и советскую власть. Не за это ли сказать тебе спасибо?

Джоомарт дрожал от жестокого гнева, кулаки сжаты, зубы стиснуты до боли. Казалось, внутри него бушует стихия, рвется наружу, ищет выхода и не найдет. Кто мог подумать, что его так разберет, и все оттого, что Мукай, не подумав, сказал: “Ты оторвался от народа, не ценишь и не знаешь его”. С этого и началось. Мукай умолк. Лицо его потемнело, точно его опалили. Напрасно Сабиля придвинулась к мужу, ей уже не утешить его. В такие минуты он, точно ребенок, жмется к стене и глядит себе под ноги.

— Спасибо, Мукай, за поддержку… Мы создавали колхоз, собирали людей, а ты свою амбицию ставил выше всего. Тебе мало моей благодарности, позовем сельсовет и заставу. Никто не откажется тебя похвалить. Теперь ты решил вести за нос других, помочь Джетыгенам. Тебе подай род, всех до единого, и своего и чужого, и друга и грабителя. Половина Джетыгенов — манапская власть, и помощники их останутся там, за кордоном. Я схожу на заставу, напишу коменданту, лягу им скалой на пути…

Сабиля больше не колеблется между братом и мужем, она придвинулась к мужу и глядит исподлобья на брата.

— Мы, должно быть, по-разному любим страну. Оно и понятно: я родился в юрте, покрытой рогожей, тебя баюкали в юрте из белого войлока…

Что он натворил! Он приехал мириться с Мукаем, все сделать ради сестры и разжег еще большее пламя. Сабиля в слезах, она беззвучно рыдает. Куда делась его память, ведь он дал себе слово молчать. Его оскорбили? Мало ли что случилось. Он должен был помнить о сестре.

— Ты еще не сказал мне, Мукай, кто передал тебе эти письма?

Он говорил уже тише, заметно спокойней, но взгляд его почему-то обращен к Темиркулу. Музыкант не смущается, он может ответить и за себя и за Мукая: