Вячеслав Пальман - За линией Габерландта

Маша перехватила мой взгляд. Я увидел, как недоуменно поднялись брови, как вспыхнули ее щеки. Она резко отвернулась. Но что-то смутило ее, и Маша глянула на меня быстро и коротко. Румянец выдал ее волнение. И хотя после этого она долго не замечала меня, я чувствовал, что она все время помнит обо мне. Я ее смущал. Маша не была теперь спокойной, она вздыхала, задумывалась, вертела в нервных пальцах непослушный карандаш.

Вскоре мы познакомились и подружились.

Позвольте мне высказаться прямо, с опасностью быть прозванным фаталистом, но я уже тогда знал, что Маша Лебедева — моя нареченная.

И надо же было случиться, что в день, когда я впервые хотел сказать ей слова любви, нас выследили и взяли».

Мне очень не хотелось прерывать плавное течение дневника Николая Ивановича Зотова. Но потом я решил сделать это на пользу читателю.

В моей совхозной квартире большой непорядок. На столе, на кровати, на стульях и даже на полу разложены бумаги из катуйской находки. Я очень боюсь потеряться в них, боюсь упустить нить, удерживая которую можно постепенно размотать весь клубок событий далекого прошлого, не запутать читателя и, главное, не запутаться самому.

Проще всего накинуть на двери крючок, сесть поудобнее на полу и с утра до ночи заниматься только бумагами. Но этого сделать нельзя хотя бы потому, что за стенами квартиры живет совхоз, где очень многие люди ждут главного агронома. Нельзя забывать, что агроном в северном совхозе — фигура куда более значимая, чем на южных широтах страны. От распоряжения агронома зависит все: и судьба растений, и земля, и заработок людей. Слишком многое мы создаем здесь сами: климат, почву, даже свет. Но об этом — не сейчас.

Итак, я мог уделять бумагам только час-другой свободного времени по вечерам. Не очень много, если вспомнить, что после работы у нас всегда проводилась разнарядка, а потом надо пройти по теплицам, осмотреть парники, почитать почту, прочесть лекцию на курсах, заказать и дождаться телефонного разговора с Магаданом и, наконец, написать хотя бы раз в неделю письмо домой или той девушке, которая звала меня «романтиком в некотором роде».

Дни проходят быстро. Сейчас уже первые числа апреля. Всего немногим больше недели живу я в поселке совхоза на берегу моря. Мой директор Иван Иванович Шустов не признает никаких передышек и отпусков. Он дал мне сутки на ознакомление с хозяйством и был очень доволен, когда в тот же день вечером я объявил ему, что «вошел в курс дела». Вхождение, откровенно говоря, заключалось в том, что я обошел теплицы и парники, посмотрел в амбаре мешки с семенами, отобрал образцы на анализ да верхом проехался по заснеженным полям, чтобы убедиться, много ли удобрений на участках. Новичком в делах северного растениеводства я был еще четыре года назад и потому сейчас не испытывал страха перед работой. Шустову это нравилось, и он после разговора, со свойственной пожилым людям фамильярностью, похлопал меня по плечу и стал звать на «ты».

— Вечером заходи ко мне, — сказал он. — Пульку организуем, чаи погоняем.

Но я не пошел на пульку и даже отказался гонять чаи. У меня было чем заниматься по вечерам. Катуйская находка захватила меня. Не терпелось скорее разобрать найденные бумаги и открыть тайну, которая заключалась в них.

Кто такой Николай Иванович Зотов? Это первый вопрос, на который надо ответить. Рассматривая бумаги, разложенные для лучшей ориентировки в лицах и во времени по всей комнате, я нашел одну, где очень сжато и сухо описана внешность обоих товарищей, с которыми мы познакомились в первых главах, — Зотова и Величко. Это была копия «Дела № 188 860 Московского губернского жандармского управления о политической неблагонадежности Н. И. Зотова и И. И. Величко». По-видимому, уже после революции дело № 188 860 попало к этим людям, да так и осталось у них. В деле имелись фотографии обвиняемых в профиль и анфас и описание «личностей и особых примет».

Судейский стиль, которым описаны товарищи, мало подходит для беллетристики, и я поэтому не берусь цитировать «Дело». Я смотрю на пожелтевшие карточки, читаю текст, и передо мной возникают образы людей, не побоявшихся встать против такого гигантского исполина, каким был в те годы император российский.

Зотов высок, строен и широк в плечах. Он глядит на меня с карточки открытыми добрыми глазами. Они у него серые, может быть, голубые, большие, под широкими светлыми бровями. Полные юношеские щеки и овал лица подчеркивают природную доброту Зотова. Этот человек, видно, любил в жизни смеяться и шутить. Я смотрю на зотовский почти квадратный подбородок с глубокой продолговатой ямочкой посредине, на две прямые складки по сторонам плотно сжатых, полных губ и понимаю, что Николай Иванович мог постоять за себя; несомненно, он по-настоящему тверд в убеждениях, упрям во мнении и обладал гордым, непреклонным характером. Русые волосы его зачесаны назад, вьются на висках и, надо полагать, доставляют немало хлопот своему хозяину — так волнисты и густы они от природы.