Михаил Демиденко - За Великой стеной

...Она плакала. У нее все тело в синяках. Оказывается, всех приехавших из Гонконга девушек встретили хунвэйбины. Прямо на улице стригли их, отрезали косы, «критиковали», срывая с них «заморские» одежды. Их просто ограбили. Дин еле вырвалась. Ее избили до синевы. Ей пришлось сразу уехать, а то бы на нее напялили «дурацкий колпак».

Она рассказывала, что делали с другими девчонками. Запирали в школе и насиловали. И это все называется «культурной революцией». У хунвэйбинов обрезки труб, самодельные пики и кинжалы. Ночами между ними происходят настоящие побоища. Они, как бандиты в Гонконге, делят власть за улицы, районы, города. Напали даже на военных, чтобы раздобыть оружие, но те встретили их огнем, многих убили, еще больше арестовали, будут «критиковать», значит, тоже изобьют или убьют. Молодые люди сошли с ума — бьют стариков и старших братьев.

Самое главное. Дин привезла тетради. Хорошо, что «дырявой туфли» не было в это время. Пришел Цюй-третий. Он выслушал Дин и заплакал — его отца в пригороде Кантона замучили хунвэйбины. Они требовали выкупа. «Твои сыновья продались империалистам, живут у них и работают на них!» — кричали они. И разграбили дом отца Цюев. Соседи написали письмо Цюю-третьему.

Когда пришла Сяо — Дженни, мы сказали, что Дин — племянница Цюя-третьего.

...Я иду на встречу с журналистом. Я боюсь, что Дженни заслужила прощение у отца тем, что выдала мое убежище.

Я все равно пойду на встречу, потому что другого выхода нет. Дин расхворалась, все время вздрагивает и плачет. Цюй-третий не отходит от нее. Я ему сказал: «Если не вернусь, считай, что красный шелк Дин подарил ты. Не гони ее. Она будет хорошей женой. Ей деваться некуда, если я не вернусь, бери ее в жены».

Князья неба и земли, я иду на встречу с журналистом! Помогите мне, духи предков! Я продолжу наш род, если вернусь к Дин живым. Мы немедленно уедем к моей матери!»

На этом записи окончились. Что было дальше, я знал: его убили, когда он передал мне тетради. К сожалению, его опасения оправдались — дочка Фу вывела «тайную полицию» мадам Вонг на вьетнамского парня, и те свершили «правосудие».

Тонуть мы начали на второй день после обеда. Радист уронил бобину от магнитофона с записью джазовой музыки в незадраенный трюм. Он полез за бобиной и сорвался с трапа. Мы стояли с капитаном на мостике. Он смотрел вдаль, я тоже. Возможно, он что-то и видел за бескрайним горизонтом, я ничего не видел. Был полнейший штиль, от жары даже вода казалась расплавленной. Волны поднимали наше корыто, точно вокруг нас, как дельфины, резвилось не меньше сотни морских буксиров.

— А в Арктике бывали? — спросил капитан Микис и, так как я ответил отрицательно, он больше не стал задавать мне вопросов, сам начал рассказывать:

— Ходил я на норвежском спасателе. От флибустьеров мы отличались тем, что никого не топили. Помню, ураган, шквал, буря, добавьте к этому косой дождь наполовину со снегом, норд-норд-ост, лед на снастях и мою зубную боль, тогда картина станет для вас ясной. Правда, команда состояла из моряков, а не из этих телят, которых я сейчас транспортирую в Сингапур. И в том и в другом есть свои минусы. Если телята с трудом отличают линь от киля, то «волки» знают слишком много, и каждый норовит дать совет. Идем. Где-то рядом тонет «швед». Ищем. Находим. Заходим с правого борта и вступаем в переговоры. «Что везете? Стоимость фрахта?» — и другие вопросы... В общем, сколько мы будем с этого иметь. Не торопимся, потому что чем больше они наглотаются воды, тем больше мы с них сдерем. А «швед» ведет себя как-то странно — тонет, но платить настоящую цену отказывается, точно ледяные ванны для них приятны, как для толстокожих тюленей. Мои «волки» набились к рулевому, как сардины в бочку, курят трубки и советуют отойти, точно я сам не знаю, как грабить на большой дороге. Несколько раз мы отходили, подходили, проклятый «швед» зачерпнул левым бортом, но молчит, как медуза. И когда уже...

Он не успел досказать историю, потому что появился худощавый матрос и произнес единственную фразу, которую он знал по-французски:

— Хорошо, капитан!

Но даже я догадался, что ему совсем не хорошо, а очень плохо.

— Что он сказал, переведи, — приказал капитан рулевому.

Рулевой посмотрел на матроса и перевел:

— Он говорит, что человек упал в трюм.

Перевод оказался удивительно точным — радист, упав в трюм, не сломал себе шею лишь потому, что попал в воду, которой в трюме было как в хорошем бассейне, и плавал там, как мышь в бочке с пивом, при этом умудряясь орать так, что заглушал шум дизелей и рев медных труб эскимосов с Аляски, самозабвенно исполнявших траурный марш Шопена.