Владимир Мазур: Граница у трапа

— Нельзя же с бухты-барахты. Мы присмотрелись друг к другу, притерлись... Ты, конечно, права. Пора, давно пора все прояснить. Вытри глазоньки.

Он обнял ее, погладил по плечу. Скосив глаза на свой начинавший округляться животик, подумал, что, быть может, и впрямь пора... Самый раз.

Наташа прильнула к нему, и Морозов успел еще подумать: «Заговори про женитьбу, вверни пару слов о глазах — и бери любую голыми руками».

Потом он моментально уснул, а Наташа, встав с постели, зябко обхватила руками плечи, подошла к иллюминатору.

Тяжело шумела отваливаемая пластом невидимая вода. Море вздыхало в темноте. Вдалеке, чуть правее, начинало сереть. Постепенно проступали облака. Тянуло свежестью.

Наташа накинула халатик, посмотрела на Юру.

Он спал, приоткрыв рот. Из уголка тянулась тонкая струйка слюны. Глаза под веками метались.

Она погасила лампу и ушла к себе.

В своей каюте с наслаждением нырнула в постель и, поудобней устроившись, только стала засыпать, как Людмила Львовна окликнула ее:

— Опять к нему ходила? — И, не дождавшись ответа, сказала: — Смотри, Наташка, как бы потом плакать не пришлось. Дурит он тебя, ой дурит. Не нравится мне твоя обезьяна лупоглазая. У меня тоже в молодости Игорек был. Красавчик, светленький... Но и он, подлец, обманывал. Сказал, что другая от него забеременела. И на ней женился. А она только через два года родила...

Так как Наташа молчала, повариха вздохнула разок-другой и через несколько минут засопела вновь.

И без поучений Людмилы Львовны Наташа понимала, что Морозов обманывает. «Лупоглазая обезьяна» нравилась ей тем, что не была прижимистой. Правда, походы в рестораны, «ревизия» баров всех портов Средиземноморья, развлечения в Союзе — все было позади. Морозова словно подменили. Однако Наташа прекрасно знала, сколько зарабатывает бармен, и не желала выпускать из рук курицу, несущую золотые яйца.

Морозов спал беспокойно. Обрывки сновидений, куски фраз, смутное беспокойство рекой несли его куда-то в пропасть. Он чувствовал, что лучшим выходом будет пробуждение, но проснуться не мог.

Давно не спал он спокойно и глубоко. Завертевшись в «золотой лихорадке», был в постоянном напряжении. Осуществлялась давнишняя мечта — в руки плыли деньги. Большие деньги. И он не имел нрава расслабляться. Даже во сне.

Мальчишкой мечтал о плаваниях. Но не о таких, где свирепствуют штормы, где в пурпурных облаках вырисовываются изумрудные холмы островов, где стоянки в далеких портах, раскаленное солнце в зените или ледяная бахрома на снастях. Все представлялось куда прозаичней — карта, а на ней — порты заходов, в которых можно хорошо «отовариться». Еще не ступив на палубу, он уж получше иных моряков знал, чем хорош и выгоден тот или иной порт.

Груз переживаний обрушился на Морозова, подмял, вызывая тяжелые сновидения. Хаотические куски соединились в длинные эпизоды. Он вздрагивал во сне, перед его затуманенным внутренним взором проносились мрачные картины, было жутко, но проснуться он не мог. Вынужден был спать сном несчастного человека.

Смена выдалась тяжелой — после досмотра бренди надо было ехать со всеми на рейд, принимать судно.

До конца испытательного срока оставалось совсем мало, у меня же не было еще ни одного задержания судовой контрабанды. Конечно, главным в эти месяцы было усвоение сотен правил и инструкций, но все же не мешало бы задержать хоть одну судовую «кабэ».

Ребята моей смены утешали, говорили, что бывают полосы, когда месяцами ничего не попадает, такое случается даже с асами, проработавшими не один год на границе, я же — всего-навсего стажер. Легче от этого не было. Я привык работать так, чтобы был виден мой труд — нагруженное судно, ранее — отремонтированное оружие, пораженная цель, выкопанная канава. А тут я вроде ушами хлопал, потешая находчивых контрабандистов.

Из распахнутого окна виднелась панорама ночного порта, черный провал залива, на котором, словно в небе, зависли огоньки судов, стоявших на рейде. Ближе, на причалах, между освещенными пакгаузами сновали электрокары, автопогрузчики, погромыхивали сцепкой составы. Плыли в воздухе мешки, ящики, машины, бочки — все, что прибыло или уйдет в ненасытных чревах сухогрузов. «Вира», «майна», сладкий запах сахара-сырца — привычная портовая жизнь.

Мы готовились к выходу на досмотр — укладывали в чемоданчики туго скатанные спецовки, проверяли фонари, инструмент.

Никитин, воспользовавшись паузой, меланхолично бренчал танго на расстроенном пианино, стоявшем в углу. Свою робу я уже уложил и, чтобы скоротать с пользой время, подошел к доске, на которой над табличками с текстом были прикреплены образчики тайников.