Сергей Давыдов - Путаный след

— Про отца. Не ведал ведь он-то, что батьки нашего больше нет… Я скрывала. А зачем? Все одно ведь узнал… Ох, да разве жить-то возможно, никаких возможностей нет… возьму я Митьку-то, да и зальемся вместе, — заплакала она навзрыд.

— Как зальетесь, как зальетесь? Не понимаю?

— В реке, — с трудом выдохнула она, — утопимся… Жизнь называется… Ходют все, ровно ничего не случилось вид делают, а горе-то у всех одно, только за жизнь убиваются, а какая ж тут жизнь, — она совладала с собой, оттерла слёзы и поднялась. — Митька-то вас зовёт, зачем — и не ведаю! Что передать-то?

— Сейчас, сейчас, — засуетился он. — Иди, я мигом.

Анна ушла. Сверлилкин побежал в избу и, не обращая внимания на Шашкиных, быстро рассовал по карманам яйца, взял два огромных ломтя хлеба и положил между ними всё сало, что было на столе, потом, прихватил стакан с мёдом, не говоря ни слова, выбежал из избы, оставив Шашкиных в полном негодовании и изумлении.

Анна ждала его на своем крыльце.

— На чердаке Митька-то, — сказала она. — Калина с им там, родственник наш. Пастух-то сухорукой, поди, знаете его? Полезайте, вон лестница.

Сверлилкин мигом забрался на чердак, пригляделся и увидел сидящих рядком Митьку и пастуха Калину.

— Митьк, а Митьк, Митька, ну пошто ты молчишь, Митька, — тряс мальчишку за плечо Калина. — Ты возьми и зареви, тебе полегче будя… Ну, зареви…

Митька сидел неподвижно, как деревянный. Даже заметив Сверлилкина, не пошевелился.

— Окаменел ровно, — сказал Калина, обращаясь к Сверлилкину. — Что теперича делать-то… Война!

Лицо у Калины робкое, голос тихий. Калека. Сухая рука висит, как плеть, глаза у Калины всё время в землю смотрят, такие они у него пугливые.

— Митьк, а Митьк… зареви…

Анна тоже поднялась наверх, подошла к сыну и молча стала гладить его по голове, приговаривая:

— Прости, сынок… не могла я… прости уж… Ты и верно поплачь, сынок, полегчает.

— Не плачь, Митька, — сказал вдруг Сверлилкин таким голосом, от которого все вздрогнули. — Не смей! Слушай, я тебе сейчас все расскажу про себя. — Он помолчал и добавил с силой: — И про Ленинград!

— У немцев Ленинград-то теперь, взяли давно! Чего тут рассказывать! — сказал Калина.

— Что ты болтаешь, убогая твоя душа! — вскипел Сверлилкин. — Взяли! Слушаете немецкую брехню! Я сам оттуда, ясно?

И он стал рассказывать им о Ленинграде ничего не тая, всю правду. Про голод и холод, про снаряды, рвущиеся на улицах, и авиабомбы, разламывающие огромные дома надвое.

Но странное дело: чем больше рассказывал он всю эту страшную правду, тем твёрже становился его голос, под конец в нём зазвучали чуть ли не победные гордые ноты. Лицо Сверлилкина разгорелось, он стал смешно жестикулировать руками, что свидетельствовало о сильном волнении, глаза засверкали. Не узнать стало маленького седого человечка — он словно бы вырос сразу, рассказывая, как приходилось по шесть раз за одно утро ходить в атаку под Пулковым, а по ночам разминировать проходы в проволочных заграждениях, чтобы наши разведчики смогли по ним безопасно проползти за вражеским «языком».

— Вот как там воюют, — заключил он, оттирая с лица проступивший от волнения пот. — Смерть что… о смерти никто не думает! Какая тут жизнь, если немцы Ленинград возьмут!

Все долго молчали, потом Анна сказала с каким-то тоскливым, щемящим сердце удивлением:

— Осподи, осподи-ии! И как же он держится-то?.. Как его немец ещё весь не пожёг и не забрал?

— Заберёшь, как же! Когда там каждый пацан, каждая женщина и последний инвалид ему в горло штыком уперлись. Попробуй одолей! Это не сверло заточить!

Калина шумно вздохнул и по-прежнему недоверчиво покачал головой. А Митька вдруг вскочил и, повернув к Сверлилкину побелевшее, с ещё незажившими синяками лицо, выкрикнул:

— Дело у меня к тебе, дяденька Сверлилкин! Завтра приходи в ту баню. Мы с тобой куда-то пойдем, ладно?

— Ладно, ладно. Только вечером.

— Эх, Митька! Ну и порадовал! Да знаешь ли ты, что это? Думаешь, склад? Клад! Тут же всё, что душе угодно! Кто же это запасал? Партизаны, видно. И не так давно… Сужу по этим трофейным немецким тарелкам… Вот смотри. Берем мы такую тарелку, вот здесь и здесь, развинчиваем… так. И вынима-аем. Что это, знаешь? Как желтое мыло, да? Тол это, парень! Повозился я с ним, когда Днепрогэс строили. Да ты не бойся, бери его в руки. Можешь кидать как угодно. Хоть спичкой жги, он только плавиться станет, как свечка, и всё. Да вонять ещё будет. А вот это! С этой коробкой поосторожнее! Лучше ты до неё вообще не касайся. Дай сюда. Смотри, что здесь. Капсюли-детонаторы называются. Такой штучкой у нас одному саперу три пальца на финской войне оторвало. Вот такую штучку вставь в шашку тола — видишь отверстие — вот тебе и граната! Взорвётся капсюль — взорвется тол. Сдетонирует. Ясно тебе? Но мы можем сами и мину соорудить, нам это проще, чем сверло заточить. Сунем побольше толу в… ну хоть в простой чугунок из-под картошки, замуруем покрепче, вставим капсюль, прикрутим взрыватель — и мина готов! А ты думал, что только такие мины на свете бывают, как эти тарелки? Эти противотанковые. В них тола — нам на десять самоделок хватит, Митька! Эти-то нам с тобой не установить. Да на них и не всякая машина взорвется, вон какая чека толстенная. Миллиметра четыре. Точно, четыре. Я на заводе проволоку всегда на глаз определял и никогда не ошибался. Такую чеку может только танк перерубить или тяжелое орудие. А нам с тобой все равно, что взрывать! Нам только бы помешать гадам спокойно разъезжать здесь!