Иван Недолин - Долина роз [Приключенческая повесть]

Фома Кузьмич умер в мае. В этот день мы помогли ему выбраться на крылечко. Распустились цветы яблонь. Сияя на солнце золотистым пушком, возле цветов хлопотали пчелы. Воздух был упоителен, день прекрасен. Счастливая улыбка озарила лицо больного:

— Привел бог пожить и умереть, как мечтал всю жизнь. Марья, Марья… Поторопилась ты умереть… Саша… Сынок родимый… Борис Михайлович, Владя! — Обратился Фома Кузьмич к нам. — Будете в Москве — зайдите в Главный штаб военный, наведите справки… Жив ли или пал на поле брани Александр Фомич Стольников, красногвардеец… А уж если, приведет бог, увидите его, — расскажите, как жили мы тут, передайте ему мое родительское благословение…

— Да что вы, Фома Кузьмич! Бог даст, сами увидитесь с сыном!

— Где уж… Кончились мои свиданки…

Фома Кузьмич долго лежал молча, обозревая долину, мы ему и постель на крыльцо вынесли. Потом заснул. Ахмет неотлучно дежурил около своего старого друга. Голова нашего кучера, когда-то смолево-черная, тоже поседела. Да ведь и Ахмету было уже под шестьдесят.

Фома Кузьмич больше не проснулся. Когда мы часа через два пришли, чтобы перенести больного домой, то увидели, что Ахмет плакал. Старый повар лежал, вытянувшись, под одеялом, восковые руки его были сложены на груди, а худое лицо было спокойно, торжественно…

Отец снял фуражку.

— Умер?! — горестно воскликнула Люба.

Все мы поплакали над телом нашего друга, над его могилой. В этот вечер отец долго беседовал с нами. Мягко и осторожно он коснулся темы, которая до сих пор считалась у нас запретной: он заговорил о матери.

Мы слушали, затаив дыхание. На его лице было страдание, затаенная боль, но голос был ровным, твердым, глубокое горе перегорело, осталась тихая грусть. Он говорил о том, что любил и даже сейчас любит эту женщину. Но после ее побега много думал о ней. И понял, что она жила рядом с ним, но всегда оставалась в чем-то далекой.

— Там, где она окажется, если ее не бросит на произвол судьбы Рисней, — задумчиво произнес он, — ей будет лучше. То новое, что пришло в Россию с установлением Советской власти, в душе она никогда бы не приняла. Но она ошибается, что я таких же, как она, взглядов. Да, я мягкий, покладистый человек и зачастую — вследствие своей мягкотелости — поступался своими взглядами. Например, вся эта поездка… Она необходима Дубовым, но совсем не нужна была нашему семейству. И все-таки я смалодушничал, послушался ее и поехал… Но у меня есть незыблемое, чем я никогда не поступлюсь. Я покажу вам письмо, которое она оставила перед тем как скрыться. В письме она сообщает, как о решенном деле, что, устроив дела за границей, она вызволит туда и нас. Но ни я никуда не уеду из России, ни вас никуда не отпущу. Это вы знайте. И даже выбора вам не предоставлю. Вы будете жить у себя на родине.

Отец перевел дух, посмотрел на нас, притихших и взволнованных, и, обняв нас, сказал:

— А теперь я прочту вам письмо вашей мамы:

«Борис, прости, но не прощай. Нет, до свиданья. Я верю, что мы еще увидимся и ты не осудишь меня так строго. Я ушла от тебя не потому, что изменила тебе. Я решилась на этот шаг, чтоб ускорить наше освобождение. Я видела, что вы — ты и Дубов — не намерены покидать долины до полного успокоения в стране. Мистер Рисней с Георгием были того мнения, что нельзя откладывать отъезд и что сейчас наиболее благоприятный момент, чтобы добраться до границы. Рисней уверил нас с Георгием, что среди руководителей восстаний против Советской власти у него есть личные друзья. Может быть, это его агенты? Пусть… Но они знают вкус золота. Георгий захватил с собой ценности. Этого, по его словам, будет достаточно, чтобы устроить наш отъезд за границу. Достаточно и для того, чтобы всем нам прожить там без нужды. Нам — это Дубовым, мне, тебе, детям. И мы вернемся за вами, если не за всеми, то за тобой, за детьми, за Дубовыми. Конечно, Андрей Матвеевич пойдет за нами, когда увидит серьезность нашего предложения, прочность охраны, которую приведем мы и которая доставит нас до границы, на порог новой, блистательной жизни. Итак, до счастливого свиданья! Поцелуй Любу, поцелуй Владислава — этот живой портрет твой, прекрасный юношеский портрет…»

— А она жива? — спросила Люба охрипшим голосом.

— Может быть, и жива, кто знает. Скорее всего, их план удался, и они за границей.

— Значит, она все-таки за нами приедет? — глаза Любы были широко раскрыты.

— Если бы она даже приехала, пути к нам нет. А если бы путь и был, я предложил бы ей или остаться с нами или уезжать одной. Мне это очень горестно говорить. Но я должен сказать вам это прямо, ведь вы уже взрослые и должны во всем разбираться.