Михаил Ляшенко - Из Питера в Питер. Повесть

- Ну-ну, - пробормотал Николай Иванович, тщательно засовывая этот мокрый букет и, главное, ленточку так, чтоб они не вывалились. - И ты, Ручкин…

Когда он вернулся в свой вагон, там, конечно, никто не спал. При появлении Николая Ивановича все замолчали.

- Нашли? - с надеждой спросил Ростик, когда Николай Иванович вернулся из своего путешествия по составу.

- Говорите, что знаете, - потребовал Николай Иванович.

Все долго молчали, потом Гольцов не выдержал.

- Да на фронт они удрали, ей-богу, - хихикнул Володя. - Раньше дурачки в Америку бегали, ну а теперь - на фронт!

- На какой фронт? - удивился Николай Иванович. - Тут хоть месяц скачи, ни до какого фронта не доскачешь.

- Что я говорил! - обрадовался Ростик. - На что им тот фронт, тоже сказанул… Они ребята - гвоздики, что-нибудь стоящее придумали…

И он завистливо облизнулся. Но тут же охнул, потому что Канатьев слева, а Гусинский справа молча съездили его по шее.

- Значит, на фронт? - переспросил Николай Иванович и добавил, не дожидаясь ответа: - Они что же, давно сговорились?

- Ну да! Аркашка просто примазался… - с огорчением пробурчал Канатьев.

- А вы чего тут торчите? - хмуро спросил Николай Иванович Ларькиных друзей. - Вас когда провожать на ратные подвиги?

Гусинский смотрел мимо и явно не собирался отвечать, он был вообще молчалив. Канатьев обиженно объяснил:

- Ларька не велел. Слово с нас взял…

Постепенно они все-таки разговорились. Выяснилось, что Ларьке невыносима, нестерпима, оскорбительна была сама эта идея - увезти его из красного Питера в какие-то хлебные места… где он будет жевать, а мировую революцию станут делать другие!..

- Если бы не мать, он бы остался в Питере или, в крайнем случае, в Москве, - тихо объяснял Боб Канатьев. - Но из Москвы еще могли матери сообщить. А отсюда, он так считает, никакое письмо не дойдет. Ларька как встретит красных конников, сразу попросится в отряд. Его возьмут, он вон какой длинный и ловкий. И потом, он кого хочешь уговорит. Дадут ему боевого коня! И тогда…

- Молчи! - басом сказал Гусинский, и так гневно, с таким негодованием, что бедный Боб мгновенно притих.

Впрочем, дальнейший план Ларьки был теперь уже ясен. На добытом коне он обещал вернуться и взять с собой своих верных друзей…

Когда же в дворницкой взрослые заводили серьезные разговоры, никто не гнал ребят, и Ларька с чувством освобождения от каких-то никчемных запретов слушал, как разделывают на все корки Николашку, ничтожного царька, который расстрелял народ перед своим дворцом, народ, шедший к нему с надеждой и с иконами, а теперь позволяет проклятой немке-царице продавать Россию на войне, царишка, который только и знает, что сладко есть и спать, когда все дохнут от голода, кроме его лизоблюдов, и которого давно пора сковырнуть и гнать взашей.

Когда царю и правда дали по шее, ликовали, к удивлению Ларьки, не только в дворницкой, но и доме… Живущие в доме тоже нацепили красные банты, кричали «ура!» и «долой самодержавие!», и это было до того непонятно, горько, обидно, что в этот день кажущегося всеобщего объединения среди мальчишек дворницкой и дома было совершено необычное число драк.

Ларька не видел ни одного революционера, ничего не знал о большевиках, точно так же, как и его мать, и другие женщины дворницкой. Но испуг дома перед тем, какая гроза назревала в октябре и грянула новой революцией, и то, что там, в доме, теперь не кричали «ура!» и куда-то спрятали красные бантики, - наполняли Ларьку торжеством, страстным ожиданием чего-то по-настоящему хорошего, чего он так долго ждал и по чему истомился…

День был солнечный, снег на мостовой залоснился. Стоило открыть форточку, как тотчас доносилось «ура-а!» и непривычный стрекочущий шум мчащихся куда-то автомобилей. Усидеть дома Ларька не мог…

Еще за несколько дней до взятия Зимнего мать и другие женщины дворницкой без удовольствия, скорее, с испугом, недоверием рассказывали друг дружке, что с ними начали здороваться и заговаривать важные жилички из дома, даже предлагали какую-то помощь… Другие, напротив, приставали, требуя объяснить, что плохого они, женщины дома, сделали им, женщинам дворницкой, и неужели они, женщины дворницкой, имеют что-нибудь против них, женщин дома, которые так же страдают от бесконечной войны, от всех этих революций, неизвестно кому нужных?

Удивительное, подмывающее ощущение бесстрашия, вольности все сильнее овладевало Ларькой и заносило его то на лестницы Зимнего дворца, по которым, все вверх, катила революция, то к матросам, которые допускали шустрого парнишку на свой революционный корабль, узнав, что у Ларьки брат тоже матрос и служит где-то на Балтике…