Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?

— Эх... Когда шел к тебе, ни за что не поверил бы, что откажешь, иначе бы не шел. Думал, ты товарищ настоящий...

— Не заговаривайся, голуба душа. Слушайся, когда тебе дают добрый совет.

Примож безнадежно и досадливо махнул рукой.

Командир отряда имени Кутузова товарищ Дрозд, человек деятельный, неутомимый и решительный, был противником всякого риска. Не в его натуре было надеяться на счастливый случай, на улыбку фортуны, что любят делать люди бесшабашные, азартные, привыкшие полагаться на эмоции больше, чем на разум. Партизанская жизнь с ее «недобором по всем статьям» — недобором людским, продовольственным, боеприпасным и единственным перебором — по части ответственности, которая заставляла ртутный столб давить на грудь, плечи, сердце, нервы, давить наяву и во сне с особой неизведанной тяжестью, она, эта жизнь, научила товарища Дрозда раскладывать по полочкам все, что он имел, с тщательностью необыкновенной. Рядом с ним были профессиональные разведчики, закончившие специальные школы, на их совет и знания он должен был полагаться. Но и то хорошо понимал товарищ Дрозд, что школа только подготавливает разведчика к работе, разведчиком же делает человека жизнь в таком вот отряде, как этот; помогает развить упорство, самостоятельность, способность к внутреннему перевоплощению. Здесь, в отряде, никого не интересуют твои личные симпатии и антипатии, твои привычки и наклонности. Здесь ты весь целиком, со всеми своими потрохами, да, да, именно так, пусть не совсем ласкает слух, но точнее не скажешь, принадлежишь отряду и заданию, которое тебе дано. Каждое из этих заданий должно быть выверено до мелочей, чтобы исключить возможность провала и лишних потерь. Поэтому операция, которую предложил Примож, заслуживает прежде всего всестороннего обоснования. С бухты-барахты за такие вещи браться не следует. Приможу сказали, что его соображения будут рассмотрены. Он спросил: «Как скоро?» — и когда услышал: «Вас известят», скривил губы и ушел обиженный. А что думает об этом товарищ Петр?

Пантелеев сказал, заставив себя забыть неприязнь к Чобану:

— Считаю, что мы обязаны прислушаться к Приможу. Он действительно хороший альпинист, может залезть на любую кирпичную стену.

— Я это знаю, ты мне лучше скажи, сколько есть шансов?

— Один из ста...

— Чего тогда разговоры разводить?

— Ты не дослушал меня, командир. Один из ста, если пойдет Примож Чобан без прикрытия. Шансов будет в десять раз больше, а может быть, и в двадцать больше, если вместе с ним пойдут еще два или три человека.

— Значит, риск, голый риск, продиктованный эмоциональными соображениями. Можем спасти одного, но с большей вероятностью потерять троих. Тебя что, в школе такой арифметике учили?

— Меня учили помогать товарищу, когда он в беде. И тебя учили тоже. Хотя специально такого предмета не было ни в моем, ни в твоем учебном заведении. Кроме всего прочего, Канделаки знаком с содержанием генеральского пакета.

— Ты на меня не дави. Говори конкретно, кого предлагаешь.

— Предлагаю меня и шофера Федора Бондаренко... в придачу к Приможу. Не удивляйся, особой симпатии к Приможу и его анархистскому складу характера...

— Ну, ты давай не загибай, сам знаешь, он из боевых югославских комсомольцев...

— Все равно, дисциплина не та... Но я о другом должен тебе сказать. Я должен тебе сказать, что несу личную ответственность за судьбу Георгия. Как его товарищ по школе... И как коммунист тоже. Я был обязан, слышишь, обязан пробиться к нему в тот самый день. Вслед за Приможем. Но меня отсекли от него, прижали к земле. Все последние дни думаю: а может, это я сам себя прижал к земле? Что-то во мне не сработало? Другому бы я этого не сказал... Просто ты должен знать, что было. Я не то что смалодушничал, нет... Я подумал, что у меня нет никаких надежд пробиться к нему, ты знаешь, иногда в нас просыпаются силы, которые нечем заглушить. Сейчас ты должен дать мне возможность... Это моя личная к тебе просьба.

— Представь план операции. Рассмотрим.

«В центре кабинета под портретом Гитлера длинный, покрытый зеленым сукном стол на массивных ножках, а за столом величественный и отрешенный от всего земного, как монумент, Юрген Ашенбах. Он приветствует меня легким кивком головы и начинает перебирать лежащие перед ним листки. У стены два застывших солдата — руки за спинами, ноги широко расставлены. Недалеко от них в кресле, спиной к двери, грузно и неподвижно, положив на правый подлокотник перебинтованную руку, сидит человек в запыленной и порванной гимнастерке. Глядя со стороны, можно дать ему не меньше сорока.