Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?

— Возможно, командир нашей группы действительно что-то знал... Хотя мне трудно в это поверить, ибо с кем и какие контакты способно поддерживать окруженное подразделение? Это во-первых. А во-вторых, если даже предположить, что наш командир — его фамилия Сидоров — что-то знал, он не обязан был делиться этим с каждым рядовым. Смею думать, что пакет заинтересовал командира постольку поскольку... не будет же генерал так далеко выбрасывать планшет, если в нем нет ничего такого. Верх взяло любопытство... Не зря говорят, что любопытство — один из самых больших пороков. Вот и я из-за него... имею честь познакомиться с вами.

Танненбаум бесстрастно переводил.

Секретарь слушал со скучающим видом. Ашенбах полуобернулся к Танненбауму:

— Здесь не нужны пустые слова. Что он строит из себя идиота?

— Разве я не ответил хоть на один ваш вопрос? Зачем же такие слова? Прекрасно понимаю, что такое проигранная игра, и вовсе не хочу усугублять проигрыш. Короче говоря, хочу жить. Единственное, что я запомнил из того самого планшета... На берегах Ворсклы сосредоточена танковая армия... Больше я не знаю ничего.

— Успел ли он кому-нибудь каким-нибудь образом передать это? Да или нет, да или нет? Нужен быстрый и точный ответ.

— Кому и как я мог бы передать, даже если бы успел прочитать всю схему?

«Я должен сделать что-то такое, что даст возможность Песковскому показать, будто он вышел из равновесия. Но только, только я не подумал об одном — у него не хватит сил ударить меня натурально. Ход, который надо откинуть и забыть. Куда правдоподобнее это сделает обер-лейтенант или кто-нибудь из его помощников. Спровоцировать их! Я обязан показать Евграфу, что наступление предполагают начать на правом фланге. Наступление из района Белгорода на правом фланге. Я сижу лицом к советской линии обороны. Сделаю вид, что разминаю отекшую правую ногу и вытяну ее. Надо посмотреть на него так, чтобы он догадался. А потом уже попытаться вывести из себя офицера».

Канделаки откинулся на спинку стула, выпрямил правую ногу, посмотрел на Песковского, а с него перевел взгляд на карту. «Но где гарантия, что Евграф понял сигнал? Он может думать совсем о другом. Что за наивная мысль пришла в голову? Почему он обязан вспомнить, что было много лет назад в школе?»

В ту самую минуту, когда Ашенбаху показалось, что он начал брать над пленным верх, Канделаки вдруг принял независимую позу, закинул ногу на ногу:

— Господа, не заслужил ли я завтрака?

— Шутка не из умных. Когда кончим беседу, вас накормят... Но до этого...

— Больше я ничего не знаю и, пока меня не накормят, ничего не скажу.

Ашенбах повернулся к Канделаки:

— Ни-че-го?

Тот поднял взгляд на Евграфа:

— Холуй, переведи ему точнее: ничего не знаю и ничего не скажу.

Ашенбах подозвал взглядом верзилу, стоявшего у стены. Тот оглядел пленного с ног до головы. Ударил. Канделаки повалился на пол, закатил глаза, замер.

— Зачем это? — произнес Танненбаум. — С русскими так нельзя.

— Отойдет, ничего с ним не случится, симулирует, мразь.

Танненбаум подошел к пленному, пощупал пульс, приложил ухо к груди, тот тихо застонал:

— Чтоб вы подохли, негодяи! — И едва слышно выдохнул: — Из Белгорода... на правом фланге.

Юргену Ашенбаху показалось странным поведение Танненбаума во время допроса. Переводчик был сам не свой. Он делал все, чтобы выглядеть естественным, но глаз Ашенбаха уловил детали, которые настораживали. Иногда ему казалось, что Танненбаум и пленный знакомы друг с другом, он гнал от себя эту мысль, приписывал ее возросшей подозрительности, витавшей вокруг.

Но чем дальше Ашенбах отгонял от себя эту фантастическую мысль, тем настойчивее она возвращалась. Он мог поклясться: пленного ударили не сильно. От такого хука не упадет даже подросток. Правда, перед ним сидел раненый, потерявший много крови. Для чего, однако, Танненбаум наклонился к пленному? Определенно тот что-то ему прошептал. Одно ли только ругательство? Что он мог прошептать? Если бы в комнате был его союзник, он громко назвал бы все, что узнал из карты и известил бы тем самым товарища, не навлекая никаких подозрений. Но тогда бы оказалось, что Захаров успел выведать весь план операции. И план был бы изменен. И это ничего не дало бы русским.

Долг обязывает его, обер-лейтенанта Ашенбаха, поделиться своими подозрениями. Но с кем? Может быть, с Ульрихом Лукком? С тем самым Лукком, который был первым наставником Танненбаума, кто помог ему стать другом Германии. Другом? А что, если под этой личиной враг? В самом деле, разве не лестно было коммунистическим агентам послать под видом племянника Эрнста Танненбаума своего офицера? Неужели мог ошибиться отец? Но из-за его ошибки пострадает и он, Юрген Ашенбах. Одним только словом можно все испортить, разрушить и потерять. Надо тщательно продумать предстоящий доклад о допросе.