Алексей Сережкин - Ученик

Ахмет ударил неожиданно. Ударил изо всей силы, собранной и сотканной в тот момент из ненависти к этому странному и непонятному стоящему перед ним задохлику, который казалось плакал от страха, но стоял и не боялся говорить странные и неожиданные слова.

Этот удар был мощным и резким, сильный, хорошо поставленный удар чемпиона. Окружающие уловили этот удар мельком, размазанным в пространстве и времени между мельчайшими долями секунды как неуловимое и неопредолимое, неостановимое движение без начала и конца.

Этот удар невозможно было парировать.

Но только не для человека, которого каждый день томительного горячего и такого длинного лета тренировал Кореец.

Он увидел этот удар мельком, уловил его сетчаткой глаза, но не успел ни проанализировать его, ни удивиться. Импульсы нервной системы заученно послали приказ и тело послушно среагировало само. Этот блок, это движение было одним из самых простых, жесткий блок, предплечьем и кулаком.

Кореец обучил его этому защитному движению одним из первых, объяснив впрочем, что только иногда, только после долгой-долгой практики, буквально у единиц получается выполнить этот блок так, как задумывали его создатели.

Волей случая это произошло. Это было случайностью, но на противоударе, уводя и размазывая энергию удара, который, если бы достиг своей цели, надолго бы уложил его в больницу, жестко сжатый и ободранный от сотен тысяч ударов о простую газетную подшивку кулак вонзился в нервный узел на сгибе локтя Ахмета.

Он не увидел, как изумленно и непонимающе распахнул глаза Ахмет, когда его руку пронзил миллион маленьких иголок, сделав ее полностью бесчувственной так, что она бессильно упала плетью вниз.

Он уже не видел ничего, не видел, как Ахмет замахивается второй рукой, потому что время, также пронизанное сиреневым светом, одновременно спрессовалось и замедлилось вокруг него. Капли пошедшего дождя внезапно зависли в воздухе и застыли, газетная подшивка перед его лицом замерла, и целую вечность его глаза ждали и отсчитывали мгновения, пока легкие Ахмета выталкивали из бочкообразной груди воздух. Выдох. «Главное попасть на выдохе, только на выдохе».

Он ударил. Он спрессовал в этот удар все. Он вложил в него ненависть и страх, всю ту боль, которую не мог больше терпеть, все унижения и издевательства, выпавшие на его недолгую жизнь, все канцелярские кнопки на его стуле, безжалостно убитого на его глазах котенка, ухмыляющиеся улыбки и снисходительные усмешки, залитые чернилами тетрадки и заляпанные грязью рубашки, кровоподтеки и синяки на своем лице, все то, что не мог больше носить в себе; он вложил в удар презрение в Ее глазах и всю несправедливость Ее слов, молчаливую невысказанную грусть в глазах мамы, влажные дорожки слез на щеках Артема и спокойный и одобряющий взгляд Корейца.

Кулак, израненный и заживший сотни раз, залитый йодом и ободранный вновь, и защищенный плотными и каменными на ощупь мозолями, кулак, никогда не побывавший в боксерской перчатке и ни разу не бивший по груше, небольшой, но сжатый так, что внутри не осталось ни миллиграмма воздуха, так, что ногти больно впились в ладонь, ударил в солнечное сплетение Ахмета через миллисекунду после его выдоха.

Этого удара не увидел никто.

Он вложил в этот удар все, что мог. И он уже не ощутил, как наваливается на него туша Ахмета, не почувствовал, как уже занесенный удар Ахмета все-таки достает его, и как кровь заливает лицо, стекая струйками из рассеченной брови и склеивая ресницы.

Он падал и падал, пока земля не подставила себя под удар. В момент, когда он коснулся земли, он уже ничего не чувствовал, как практически не ощутил, что большой обломок камня хрустит у него под ребром. Или это хрустело ребро?

Сиреневый свет со вспышкой щелкнул и разорвался в его мозгу, сменившись темнотой.

Он отключился.

Что-то текло по его лицу, но он не знал что.

Ход времени нарушился и трудно было определить, сколько же прошло времени — секунды, минуты или часы.

Все тело болело, болело каждой клеточкой, и он лежал, прислушиваясь к этой боли и переживая ее. Легкость наполняла его, и он плыл, покачиваясь по каким-то волнам. Глаза его были закрыты, двигаться не хотелось и только что-то мягкое осторожно гладило его по лицу, нежное и ласковое, невесомое как руки мамы.

Он постепенно приходил в себя и одновременно не хотел этого, он хотел плыть и плыть дальше и чтобы эти нежные прикосновения продолжались.