Дэн Кордэйл: Хищник. Заяц моего дедушки. Засада. Гоп-стоп

Да, грабанули их тогда подчистую. Мать в крик, а что толку, кричи не кричи… Был у них в округе один блатной: кликуха — Гитлер. Только он, подсказали добрые люди, может помочь. Мать последнее продала, чтобы было чем гостя встретить. Пожалилась ему: так и так, урки вдову героя обидели. Тот выпил, смолотил сковородку картошки, рыгнул и говорит на прощанье: «Ничего, теть Поль, не переживай, все будет путем». На другой день принесли узлы. Кое–что, правда, уже пропало безвозвратно, так замену дали, получше старого. «Извините, не знали…» Мать за Гитлера потом свечку в церкви ставила.

— Э–эх, мама, маманя, ядрена вошь! — пробормотал Витек вслух, скрипнув зубами. — Пасут небось мусора… — А про себя добавил: опять дурной сынок покоя маме не дает. Увы, так говорится, увы…

Два дня пролежал он на том чердаке. Отоспался за все годы. Правда, без хавки и питья. Ну да не привыкать. К концу второго дня слышит — в замке лапки гремят. Входит бабенка с мокрым бельем в тазу. Стала вешать. И он подумал: может, через час или два повяжут — ведь жалеть потом будет… Подошел сзади, заточку к боку приставил. «Пять лет женского духу не слыхал. Разреши слегка помацать тебя». Стоит — ни жива ни мертва. Полотенце с красным петухом зажала. Расстегнул кофточку, запустил руку. Буфера, ей–бо, как у девки! Зашатало парня, заштормило. А–а, сказал себе, за восемь бед — один ответ, ядрена вошь!.. А та на ухо шепчет: «Товарищ бандит, я протестую, мы так не договаривались!» — «Молчи, дура, а то… апелляцию…»

Ночью отыскал корешей. Они из общака сгондобили новый лепень, на ноги шкары со скрипом, в карман липу с пропиской, на арбуз — парик, как огонь. В упор не срисуешь. Все хорошо, только питаются они одними консервами, все равно как бичи на каком–нибудь зимовье — он–то надеялся картошку жареную у них найти…

«…Ты учила нас но сдаваться ни при каких обстоятельствах. В пример приводила безногого Гришу Колесо. Недавно я звонил ему. Он до сих пор живет в том же высотном доме, возле вокзала, из которого видно семь рыга… пивнушек. Он меня сразу… («А–а, Витек! Ну что, судьбу решил поменять?» — «А чего побаиваться, дядь Гриш? Скажи–ка лучше, где нам пивка попить удобнее?» — «Иди к красному магазину, там сейчас никого…») Он по–прежнему «пивной диспетчер» — ноги вместо казенных колес не выросли. Честное слово, мама, завидую я его силе волн».

Вволю они тогда раков перетопили. Говорит Витек корешам: надо на дело ночью идти. «Куда?» — «А вон сколь киосков у вас расплодилось. Устрою–ка им ревизию. Подниму на паре–тройке паруса». — «Нельзя. Их крутые ребята опекают». — «Это те, что в кожанах, как чекисты?., фрайера, параши не нюхали!» — «Они и не будут нюхать — не тот стиль». — «Вот потому–то и стану бомбить их киоски. Нашим стилем, с помощью «дяди Фомича», ядрена вошь!»

На зорьке наехал на пару киосков — в соседних окошках даже занавесочки не дрогнули. Скучно. Бабок стоящих не оказалось, так, мелочевка, детишкам на молочишко, не казенный это вам магазин, увы, как говорится, да и взять особо нечего — сплошь колониальные товары: кофе, шоколад, жвачки да сигареты, а картофеля жареного, как назло, ни одного пакета не нашлось. Но и то дело, на халяву–то и уксус сладкий. Нагрузился все равно как городушнпк какой–нибудь из Крыжополя. Еще на себя пару кожанов напялил. Еле добрел.

Витек долго сидел неподвижно, словно бы думая, покусывая ручку, в голове было пусто, и не приходили те слова, которые он ждал. Из соседней комнаты вползла оглушающая патока убаюкивающей музыки, танцующие пары влипали друг в друга, и это все — и эта музыка, и эта откровенность партнеров, и сладострастный вой певца, — все раздражало, сбивало с мысли, с ритма, с чувства, которое никак не хотело созреть и свободно излиться на бумагу, сама обстановка, сама атмосфера натужного веселья уводила, утаскивала куда–то, куда не хотелось, и он противился, упирался, и эта борьба еще больше взвинчивала, еще более раздражала, и это все вместе изгоняло из души последнее тепло. Он зло ухмыльнулся, вернувшись к письму, пробежал его глазами, и стал вычеркивать написанное. К черту! К черту! Про чудо и картошку оставить, остальное — долой.

«…А знаешь, кого я встретил на днях? Ни за что не догадаешься — Гитлера! Ну, того самого — помнишь? Иду это я мимо рыга… столовой у щепного рынка, а он навстречу. выворачивается. От прежнего, конечно, и четверти не осталось. Обычный ханыга–помоечник. Опустившийся, короче, элемент. Окликнул его. Он долго не мог меня угадать…»