Дэн Кордэйл - Хищник. Заяц моего дедушки. Засада. Гоп-стоп

Недели через три странную бородатую собаку заметили чабаны, и вскоре в долину прилетел милицейский вертолет. Пес не подпустил чужих людей к могиле. Лишь когда привезли капитана, которого хозяин называл Колюхой, пес сиял охрану. Капитан всю дорогу потерянно твердил: «Он же в отпуске. Говорил, к морю поедет…»

Пес сдал пост и уже не проявлял никакого интереса к своему хозяину, которого грузили в оцинкованный ящик. Давясь, он проглотил килограмм ливерной колбасы и с удовольствием запрыгнул в салон вертолета. Был оживлен и весел и повизгивал от восторга. Капитан отметил, что молодой пес, как и его отец, к вертолетам тоже неровно дышит, и это, пожалуй, единственное между ними сходство.

«Да, он отличается, и притом сильно отличается от своего отца, — с горечью констатировал капитан, — тот бы так не поступил. Нет. не поступил бы…»

А пес облизывался и нетерпеливо поскуливал — он хотел еще колбасы.

Прости его. капитан. — он молод еще и глуп.

«Здравствуй, мама! Во первых строках хочу сообщить, что жив–здоров и что опять на воле. Неожиданно вышла амнистия. Но встретиться с тобой пока не могу. А так хочется на тебя посмотреть, обнять за усталые плечи, а еще — поесть твоей жареной картошки. Ты же знаешь, как я люблю ее — чтобы с пригарками. Столько лег уже не пробовал…»

Не было никакой амнистии. Он ее сам себе устроил «валив от Хозяина на четыре года раньше звонка — досрочно и через запретку. Подогнали автокран, выставили стрелу над забором, спустили трос, и он смыкнул. Почти как в песне: «Ваш сыночек Витенька совершил побег…» Его и звали как раз — Витек.

Удивительно, но факт: тогда совсем не было страшно, сейчас же, семь суток спустя, от одного воспоминания пересыхает во рту; тогда даже не задумывался ни секунды: успеет открыть огонь часовой или не успеет, а сейчас, после ста семидесяти часов свободы, от одной мысли, что было бы, если б тот узбек на вышке успел, ватными делаются ноги.

— Рисковый ты парень, Витек! — самодовольно говори он. склоняясь над листом бумаги. — Рис–ко–вый…

За ним на травку сдернули еще двое: один старый баклан и жиганок, из вострых. Канают дворами. Запалились, шагом пошли: оглядываются — вроде все ништяк. Вышли на рыгаловку. Фрайера толпятся, друг на друга налезают. Баклан говорит: «Давай тяпнем!» — «Мотать надо, а ты корьё бусать собрался!» — «Семь лет не пробовал. Во сне снится. Пойду один…» Что ж, вольному — воля. На три кружки только и хватило у него железа. Повязали, когда дотягивал вторую. «Подождите, ребята, — ментам говорит, — кайфа не ломайте». Надели браслеты и не сломали. Назад ехал — с песнями. «Привет, тюрьма, я снова твой…» Братва в киче стояла на рогах.

Они с жиганком шли дворами — будто вчера все было!.. Везде на перекрестках — краснота. Спасти могло только чудо, но Бог не фрайер…

«…Я воспринимаю свое освобождение как чудо. Да, мама, видно, дошли наконец твои молитвы до Господа. Видно, суждено мне на тебя поглядеть. Я уж и не надеялся, но, похоже, судьба. Только не сейчас, чуток попозже, — ладно?..»

Они сыграли в орлянку и разошлись. Жиганок дернул к вокзалу, где его и взяли через час, а Витек решил залечь. Заскочил в подъезд. Лифт занят. Дунул по лестнице. Сигареты крошит и за собой сыплет. Перед люком на чердак снял шкары и тихонько, вьюном, вполз. Прижух за вытяжной трубой. Сердце как колокол: бух! бух!

Вдруг слышит шепот: «Ой, ребята, что вы!» Стал подкрадываться. Видит, за кирпнчпой трубой старое барахло навалено, на постели этой двое пацанов–малолеток, и с ними девчонка — растелешенная по пояс. Грудки кошелечками белеют, а соски — как замочки на них. Пацаны елозят ужами, а что делать дальше — видать, не знают. Ну пусть, пусть они ее для начала раздраконят…

А тут топот, лязг на лестнице. Менты вваливаются. И прямо к ребятам. «Вы что это тут?» — «Играем». — «Играете? Ха–ха–ха! — на весь чердак. — Хорошее место для игрушек. Да и возраст — подходящий…» Посмеялись, погоготали и ушли: а с ними и ребята. Витек лег на теплую постель и всю ночь прислушивался: вдруг вернется девчонка, может, забыла чего в спешке…

Два дня пробыл на том чердаке. Оказалось, заперли снаружи. Всю жизнь прокрутил…

«…Я много думал о тебе, мама, — и в заключении, и уже тут, на воле. Ты у нас просто героиня. Только сейчас понимаю, как тяжело тебе было с нами, тремя, особенно когда умер отри. Помнишь, ограбили нас?..»