Луи Жаколио - Собрание сочинений. В 4-х т. Том 1. В дебрях Индии

— Сэр Уильям Браун, — прокричал маратх громовым голосом, — знаете вы, кто этот человек, которого вы поразили в самое сердце… знаете ли?

Последний, подавленный всем происшедшим, не знал, что ему отвечать, а потому Нариндра с ожесточением бросил ему в лицо следующие слова;

— Этот человек, молодость которого вы загубили, зять Лайонела Кемпбелла, брата леди Уильям Браун.

Черты лица несчастного сразу изменились; он всплеснул руками и, рыдая, упал на колени около Сердара, лежавшего без сознания.

— Плачь, — пробормотал Барбассон сквозь зубы, — плачь крокодиловыми слезами, ты можешь поставить пудовую свечу этому случайному родству, ибо клянусь Магометом, моим также случайным пророком, не будь этого, ничто не помешало бы мне надеть на тебя конопляный галстук и отправить в гости к твоему другу Рам-Шудору.

Сэр Уильям Браун схватил руки Сердара, все еще лежавшие неподвижно, и с выражением глубокого горя воскликнул;

— Боже Великий, да поразит твое правосудие виновного, но пощади этого человека, так много страдавшего! Клянусь перед всеми вами, что честь его будет восстановлена!

— Неужели он говорит искренне? — сказал Барбассон, начиная колебаться… Ба! Не будем терять его из виду!

Придя в себя, Сердар долго смотрел на сэра Уильяма, все еще стоявшего на коленях возле него и орошавшего слезами его руку.

— О, оставьте ее мне, — говорил сэр Уильям с выражением отчаяния, казавшегося на этот раз глубоким и искренним, — не отнимайте ее у меня в знак прощения, я сделаю все, что вы потребуете от меня. Я дал клятву в этом, когда вы лежали без сознания, и каковы бы ни были для меня последствия этого, ваша честь будет восстановлена.

Сердар не отнимал руки, но и не отвечал; по всему было видно, что в нем происходит та героическая борьба, из которой благородные и великодушные люди всегда выходят победителями. Рама и Нариндра, хорошо знавшие характер своего друга, ни одной минуты не сомневались в том решении, которое он примет, а также в том, что на этот раз они не должны мешать Барбассону. Говоря языком матросов, последний был «опрокинут вверх дном» оборотом, какой принимали события, и чтобы не присутствовать при том, что он называл слабостью характера, отправился на капитанский мостик, чтобы бросить взгляд на маневры, как сказал он Раме. Уходя, он бормотал про себя:

— Все это притворство!.. Видал я уже это в Большом театре Марселя, когда давали «Два брата-поляка»… Павловский хотел убить Павловского, который украл у него документы… Там тоже были украденные бумаги, и был болван, исполнявший комическую роль, тоже Барбассон. В ту минуту, когда Павловский хочет помиловать Павловского, который не хочет отдавать ему бумаг, вот как Уильям Браун, они вдруг узнают друг друга и проливают слезы друг другу на жилет: «Мой брат! Мой брат! Прости меня!..» А Женневаль, который играл Павловского, бросается на колени, как Браун, восклицая: «Прости! Прости!..» и Павловский простил Павловского, как Сердар простил Уильяма Брауна. Все это было красиво, черт возьми! Но тогда я заплатил всего двадцать пять су, а сегодня я раз десять чуть не потерял свою шкуру… Хватит с меня и одного раза, я ухожу.

И, довольный своим монологом, провансалец отправился на мостик; но чтобы там он ни говорил, как ни старался придать всему смешной вид, он был гораздо больше взволнован, чем хотел показать. Несомненно, некоторые чувства, особенно родственные, всегда находят отголосок в сердце человека, наименее всего расположенного чувствовать их, даже в тот момент, когда их изображает искусный актер.

Сердар, как и предвидел Барбассон, не замедлил произнести это слово прощения, которое хотело сорваться с его языка еще накануне, когда он увидел хорошеньких дочерей губернатора. Поэтому нет ничего удивительного, если открытое им родство положило конец его колебаниям.

— Да, я прощаю вас, — сказал он с глубоким вздохом, — я останусь проклятым людьми, авантюристом, Сердаром… Зачем обрушивать и несчастье на голову молодых девушек, которые еще только начинают жить, имеют все, чтобы быть счастливыми и первые серьезные мысли которых будут осквернены презрением к отцу?

— Нет, Сердар! В настоящую минуту дело обстоит так, что я не приму этой жертвы, хотя бы вся моя семья погибла от этого… Но могу вам сообщить, что… жертва ваша не нужна.

— Что вы хотите сказать?

— Бёрнс в своем признании не говорит о сообщнике; перед смертью он обвинял только себя и в воровстве, и в том, что подбросил письма в вашу папку, не считая себя, вероятно, вправе подвергать меня правосудию людей, когда сам готовился предстать перед правосудием Бога. Вы можете оправдать себя, нисколько не вмешивая меня в это дело… Я все время хранил это признание.