Луи Жаколио - Собрание сочинений. В 4-х т. Том 1. В дебрях Индии

Не буду говорить вам о страданиях моей семьи, я много раз рассказывал вам об этом в минуты своего отчаяния… Я хотел умереть, но мать заклинала меня жить и искать доказательств своей невинности для восстановления своего честного имени. Я поклялся ей, что ни при каких обстоятельствах не буду покушаться на свою жизнь. Я отправился в Лондон и, как призрак, как тень, преследовал двух негодяев, которые погубили меня, надеясь рано или поздно найти что-нибудь для уличения их в подлости. Я был богат и мог бросать золото покупать преданных себе людей; я добился того, что завел свою собственную полицию, которая день и ночь преследовала их. Горе тому из них, который совершил бы какую-нибудь неосторожность, чей разговор подслушали бы, ибо даже у стен были глаза и уши. Негодяи, чувствуя себя окруженными непроницаемой сетью шпионов, обратились к влиянию своих родных и добились, чтобы их отправили в армию Ост-Индской компании. Но об этом я узнал только, когда потерял их из виду и не мог найти их следов.

Был однако, один человек, который знал, что я невиновен, но не мог исправить ошибку правосудия. Лорд Ингрэм, бывший в то время английским посланником в России, услышал во время частной беседы с одним из тамошних высоких сановников, когда они заговорили о пропаже знаменитой корреспонденции, следующее заявление:

— Клянусь честью, капитан де Монмор-Монморен неповинен в том, в чем его упрекают.

Да будет благословенно имя благородного лорда! Он всегда при всяком удобном случае защищал меня, и мой отец благодаря ему мог перед смертью закрыть глаза, сняв с меня проклятие, которое он призвал на мою голову; он был в отчаянии, что ему не удастся дожить до дня моего оправдания.

Я мог бы кончить на этом, друзья мои, но я хочу познакомить вас еще с одним фактом, который является главной побудительной причиной, заставивший меня просить вас помочь мне в сегодняшнем акте правосудия. Один из двух негодяев, которые похитили переписку и затем, чтобы отвлечь от себя подозрение, подложили мне два письма в мои папки, а именно, поручик Бёрнс, получивший затем чин полковника и смертельно раненый в крымской кампании, не хотел умереть, имея такое преступление на своей совести. Он написал подробный отчет о случившемся, указал своего сообщника, способ, с помощью которого они открыли потайной шкаф, и рассказал о том, как они погубили меня; в конце он просил у меня прощения, чтобы, говорил он, получить прощение верховного судьи, перед которым он готовился предстать… Он просил католического священника, который присутствовал при этом в качестве свидетеля, подписать этот отчет.

Уильям Пирс, бывший в то время генералом, командующим бригадой, в которой служил Бёрнс, был свидетелем его раскаяния. Он боялся его признаний, а потому поручил следить за ним и в решительную минуту дать ему знать обо всем. В ночь, последовавшую за смертью полковника, это важное признание, отданное на хранение священнику, было украдено из палатки последнего в то время, как он спал. Кем? Вы должны догадаться… Генералом Пирсом, теперешним лордом Брауном.

— Это ложь! — прервал его последний, не произнесший ни единого слова во время этого длинного рассказа.

— О! Только на это вы нашли возможность возразить мне? — спросил Сердар с презрительной улыбкой. — Вот что уличит вас: сообщение священника, который, негодуя на совершенную у него кражу, написал обо всем этом моей семье.

И Сердар вынул из своего портфеля письмо и передал его Барбассону.

— Клянусь честью, — продолжал сэр Уильям, — я не похищал признание Бёрнса, о котором вы говорите.

И он сделал инстинктивное движение рукой, как бы собираясь достать какую-то бумагу. Жест этот поразил Барбассона.

— Надо будет посмотреть! — подумал он про себя.

— Честь сэра Брауна! — воскликнул Сердар с нервным смехом. — Не играйте такими словами! Кому же другому, кроме вас, интересно было завладеть этим письмом? Если вы не сами взяли его, то поручили украсть кому-нибудь из ваших уполномоченных. Я кончил, друзья мои! Вы знаете, что он с тех пор, опасаясь моей мести, преследовал меня, как дикого зверя, унижаясь до союза с тхугами, лишь бы убить меня. Мне только одно остается спросить у вас: неужели двадцати лет моих страданий и преступлений этого человека недостаточно для того, чтобы оправдать мое поведение, и не есть ли право присуждать к жизни или смерти, которое я присвоил себе, самое естественное право законной защиты?

После нескольких минут совещания Барбассон отвечал торжественным голосом: