Михаил Кречмар - Хроники разрушенного берега

Зверь сделал шаг вперёд, но тяжёлая бочка (Вадим узнал потом, что туда было нагружено полтора центнера камней и килограммов двадцать тухлой рыбы) повалила его снова на кочки.

Вадим едва не оглох от выстрела, который раздался совсем рядом. Он очумело покрутил головой.

Соловей держал ствол, которого – Вадим мог поклясться чем угодно – ещё доли секунды назад у него не было. Простой такой ствол, со стёршимся воронением, облезлым прикладом и военной мушкой в намушнике. С дульного среза поднималось колечко дыма от сгоревшего масла. Спустя ещё секунду Вадим понял, что СКС – самозарядный карабин Симонова – всё время был при инспекторе. Он просто висел стволом вниз под длинным плащом.

– Вот чего она так верещала, – угрюмо сказал Соловей, – увидела, как он в ловушку попал. Вообще, бочка-восьмиклинка первый раз всегда производит впечатление. Я когда впервые такое увидел, тоже дня три расстроенный ходил. Но это по молодости. Давай вскрывай его. Забираем желчь и череп. Желчь продадим жёлтым хоть за какие-то деньги, а хороший череп у трофейных охотников всегда в цене. Когти тоже поотрезаем – чтоб уж полное использование зверьку сделать, раз он так бездарно сгинуть ухитрился.

Путь от бухты Шхиперова до Броховских ворот – пролива, ведущего в акваторию Ямской губы, – стал, наверное, самым красивым маршрутом, какой Вадим видал за свою жизнь. Вдоль невысокого обрывистого берега выстроились шеренгой гигантские скалы – как окаменевшие чудовища скандинавских легенд. Их ноги ополаскивала пена прибоя, а над головами, оранжевое, как загорающийся в печи огонь, висело практически не заходившее за горизонт в это время года солнце. Теневая сторона горизонта и само море были густо-серыми, словно опрокинутый на попа асфальт. Над скалами крутились бесчисленные чайки.

Берег постепенно заворачивал к северу, понижался, скалы вместе с берегом сходили на нет. Впереди открывалось морское пространство, перечёркнутое длинной, уходящей за горизонт поперечной линией – Броховской косой. Где-то во мгле угадывались береговые сопки, а под ними мерцали огоньки знаменитого среди обитателей Охотского побережья вольного посёлка Ямск.

На краю косы примостилось огромное изуродованное штормами и льдом железное насекомое – остатки севшего здесь некогда на мель катера или буксира. Полуоторванные куски обшивки раскачивались на ветру, как казалось с борта – совершенно бесшумно, а на самом деле со страшным грохотом. Чёрный остов мёртвого корабля с шевелящимися на нём частями на сером холсте моря производил совершенно нереальное впечатление – словно шагающий по улице скелет человека.

– Это что же, шаркет Трыща? – проговорил Соловей, привычно разглядывая катер, косу и берег в бинокль. – Эк его раздербанило с прошлого-то года…

– Да уж, – хмыкнул Василич, обращаясь, тем не менее, почему-то к Вадиму. – Лёд, течение, ветер. Добрые люди, в конце концов… Всего-то тридцать километров санного пути до деревни. Всё, что можно было от этого корабля отвинтить и привинтить к чему-нибудь другому, просто продать, приспособить как грузило, на крайняк – бросить в сарай за огородом, уже давно откручено или сбито. Я помню, на траверзе посёлка Иня – это на полпути к Охотску – сел на мель здоровенный буксир. Капитан с командой всего на две недели в Охотск отлучились, за другим буксиром. А за своим неосмотрительно поручили местным последить. Так через пятнадцать дней там только скелет шпангоутов красовался.

– Ну это он большой оригинал, – вздохнул Соловей. – Местные, даже если поручишь им гальку на косе охранять и скажешь, что эта галька у тебя в собственности, растащат её по камешку по секретным подворьям. А что сам Трыщ не стал своим кораблём заниматься?

– А у него денег на это не было. Впрочем, у него их не было никогда. Более никчёмного капитана на нашем берегу я даже и не вспомню. Он даже и капитаном-то называться не мог – вот как этот, с «башмака»: вместо диплома дембельский альбом предъявил… Типа морская душа у меня горит…

– А катер купить – откуда у него деньги были? Это ж не ишака, в конце концов…

– Деньги он у американки занял. Тогда, в начале девяностых, много их тут болталось, языками цокало на таинственность русской души. А инфляция – ещё ж никто и не знал, что чего по-настоящему стоит… Занял Трыщ у такой американки две тысячи долларов и купил это корыто. Пообещал ей всю прибыль пополам…