Владимир Прибытков - Завещаю вам жизнь.

Он ходил по огромной пустынной квартире, пытался читать, но романы раздражали морализированием, раскладывал пасьянсы, но не мог сосредоточиться и в сердцах смешивал карты.

Вставал у окна, смотрел, как густеют сиреневые душные сумерки, слушал, как грохочут высокие колеса извозчичьих пролеток, как гудят редкие автомобили, как шаркает подошвами и шумит праздная вечерняя толпа.

Кривил тонкие губы: люди жили как ни в чем не бывало, хотя мирные дни были сочтены, война стояла у порога. Затяжка генеральной репетиции в Испании ничего не значила: Европу все равно ждало то, что выпало на долю Валенсии и Мадрида-

Он звонил, лакей приносил чай. Лакея он вывез из Константинополя, чай был заварен так, как умеют заваривать только на Востоке. Горький напиток — чашечка за чашечкой — немного взбадривал. После чая у сигарет появлялся особенный вкус. Но, сибаритствуя, он ядовито усмехался: невелико утешение!

Недавно ему исполнилось сорок. Товарищи по кавалерийскому полку — те, что уцелели, разумеется! - давно стали генералами или штабными полковниками. Ему военная карьера претила. Он считал себя организованным несколько более высоко, чем это необходимо, чтобы подставлять лоб под пули. Война, как и все на свете, оказалась жульничеством. Он еще в пятнадцатом году понял: громкие слова об отечестве, о славе германского оружия, о народе существуют лишь как средство погнать солдат в как дымовая завеса, призванная скрывать деловые и политические махинации сильных мира сего. Он готов был признать, что это разумно, ему только не хотелось оказаться в кровавой игре разменной фишкой.

С помощью отца удалось перевестись в штаб корпуса. Здесь, не получив по ряду причин повышений, он дотянул до конца войны. Крах вильгельмовской империи он воспринял со злорадством, хотя никому своих чувств не высказал этой империи он не был обязан ничем, она отвела ему в своем механизме слишком незначительную роль. Но революция его испугала. Взбунтовавшаяся солдатня, взбесившиеся рабочие намеревались лишить его и ему подобных преимущественных шансов, отнять наследство предков — усадьбы, земли, дома, фабрики. И если ранее, подавая просьбу о переводе на штабную работу, он ссылался на туберкулез, то теперь болезнь оказалась забыта. Он с готовностью вступил в один из «добровольческих корпусов», сформированных Носке. Впоследствии, когда положение стабилизировалось, а рейхсвер был распущен, участие в походе на Берлин зачлось Эриху фон Топпенау: ему помогли сдать экзамены за курс университета и устроиться в Министерстве иностранных дел. В 1924 году он получил свой первый пост — пост третьего секретаря германского посольства в Праге. Но на этом все и замерло. В сорок лет он продолжал оставаться тем же, кем был в двадцать шесть, — третьим секретарем посольства, только вместо Праги теперь была Варшава.

Он подводил безрадостные итоги: здоровье начинает сдавать, карьера не удается, надежного капитала скопить так и не удалось. Жалованье в полторы тысячи марок расходится по мелочам, даже не уследишь — на что. Надежды на отцовское наследство проблематичны: старик еще крепок, а мачеха совсем забрала его в руки, если что-то перепадает из Пруссии, то неизвестно когда и только мелочь. Правда, в мае удалось выгодно продать дом в Вене, полученный в приданое за Анной-Марией- Из 350 тысяч шиллингов в Берлин он перевел,

только 150 тысяч, а 200 тысяч на случай положил в Цюрихский банк. Но все это жалкие крохи, с которыми долго не протянешь.. Нет, мир не был милостив к последнему из графов фон Топпенау. Мир упорно не желал признавать его прав на место под солнцем. Упорно отстранял его от своих благ. И становилось обидно от мысли, что где-то — да почему где-то? Даже в этой провинциальной Варшаве! - есть люди, приобщенные к сонму тех, кому все дозволено и все можно, а ты должен будешь, видимо, дотягивать остаток дней, оставаясь в категории третьеразрядных личностей, пользующихся только объедками со стола их пиршества!

Были ли те, кому все дозволялось, умнее, талантливее, честнее его, графа фон Топпенау? Зная многих, он без колебаний отвечал: нет! Просто каждому из них в один прекрасный день выпал шанс, и каждый без колебаний ухватился за этот шанс, если даже приходилось перешагивать при этом через нечто, именующееся в обиходе моральными принципами...

Эрих фон Топпенау мерял шагами столовую.

Моральные принципы!

Какое великолепное созвучие!

Но оно даже для пипифакса не подойдет. Ведь даже для пипифакса необходимо нечто более существенное, чем сотрясение воздуха словесами.