Владимир Прибытков - Завещаю вам жизнь.

— Значит, его поездка оказалась удачной? спросил Мольтке.

Судя по тону — да.

Ну что ж. Можно только порадоваться... Он не обещал позвонить еще раз?

Я пригласил его завтра на обед.

А! Отлично. Передайте, что я хотел бы послушать Рассказ о Лондоне. Пусть позвонит мне вечером на квартиру.

Фон Топпенау вздохнул:

— Все-таки изгнание Больца — ошибка, Гельмут.

Мольтке усмехнулся.

— Не стоит обсуждать этот вопрос, Эрих. Вы же знаете, что я обговорил право пользоваться его информацией в частном порядке. Ничего больше я сделать не мог... Как Анна-Мария? Что думают в Вене о последней речи фюрера?..

«Больц обладал качеством, которого так не хватало самому Эриху фон Топпенау, — он был точен. Ровно в семь раздался звонок и доложили о его приходе. Граф вышел навстречу гостю. Эрвин посвежел, загорел.

— Обдуло морским ветром, — сказал он. — Я возвращался через Клайпеду.

За обедом болтали о том, о сем. Больц рассказывал новые анекдоты об Англии, английском высокомерии и традиционной английской невозмутимости. Топпенау хохотал от души. И все же, несмотря на анекдоты, на внешнюю непринужденность Больца, граф чувствовал, что его гость чем-то взволнован, хотя и умело скрывает волнение. Топпенау насторожился. Чутье еще никогда его не обманывало. А Эрвин Больц принадлежал к числу людей, которых пустяками не взволнуешь...

После обеда перешли в домашний кабинет, уселись за кофе.

Граф отослал прислугу, запер дверь.

— Ну-с, теперь рассказывайте главное, — потребовал он. — Что думают в Лондоне о нашей политике, что нас ждет в ближайшее время? Но сначала — с кем вы встречались? Кого удалось повидать? Вы добились своей цели?

Эрвин Больц приподнял руки:

— Помилуйте, граф! Столько вопросов сразу! Я растеряюсь!

— Полно, полно! Впрочем, рассказывайте-ка по порядку. Вы же прекрасный рассказчик, Эрвин.

Прихлебывая кофе и изредка пригубливая рюмку с арманьяком, Больц начал свое повествование. Живо передал мытарства с переездом в Дувр через Вену и Париж. Но оказалось, что главные неприятности ждали именно в Дувре. Там его подвергли часовому допросу, придирчиво проверяли документы, заподозрив в нем эмигранта из Германии, который не имеет средств и хочет, пробравшись в Англию, остаться в ней навсегда.

— Я сказал им, что никогда не любил островов, так как, по-моему, на них качает, — сказал Больц. — Похоже, англичан убедило только это. Но так или иначе, а меня наконец впустили. Кстати, спасибо, граф, за денежный перевод.

— Хм! Я перевел ваши же деньги. Услуга слишком незначительная. А этот ваш друг, Рихард Фрейнд, получил перевод вовремя?

— Да. Все тридцать восемь фунтов, два шиллинга и девять пенсов. Но встретил он меня без энтузиазма. Его собственное положение, видимо, не настолько прочно, чтобы благодетельствовать старым друзьям.

— Между прочим, Больц, — только не сердитесь! -это национальная еврейская черта: помогать ближнему только тогда, когда можешь...

— Пустяки, граф. Это интернациональная черта. Впрочем я ведь и не очень рассчитывал на Фрейнда. Я надеял ся на других. И знаете, кто действительно помог мне?

Догадываюсь. Ганс.

Совершенно верно. Граф Гюйн. Я лишний раз убедился в его человеколюбии.

— Как он устроился в Лондоне? Как его настроение?

Устроился он великолепно, однако настроение у него подавленное. Его тревожит судьба родины.

— Видите ли, Эрвин, хотя я тоже отчасти австриец, я должен сказать, что в данном случае понимаю Гитлера: немецкая нация должна стать единой... Подождите! Вы знаете, что я пруссак, но не люблю прусское дворянство, предпочитаю ему венское. И все-таки я за аншлюс.

— Тем более, что в настоящее время это полезно не только для Гитлера, — сказал Больц. — Австрия расположена восточнее Баварии, не правда ли? А Европе нужны предмостные укрепления.

— Да, следует учитывать и это... Бедняга Гюйн! Он ставит не на ту лошадь...

— Человек, он, во всяком случае, доброжелательный, — сказал Больц. — Он делал все, чтобы ввести меня в круг своих знакомых и помочь хоть чем-нибудь. Вероятно, хорошо понимал мое положение, столь близкое его собственному.

— Ганс в высшей степени порядочный человек! — сказал фон Топпенау.

Разговор продолжался.

Но, вслушиваясь в слова Больца, повествующего о встречах у Гюйна с советником румынской миссии бароном Стирчеа, о вечере у русской эмигрантки баронессы Будберг, куда Больца ввел все тот же Гюйн и где Больцу удалось познакомиться со знаменитым Гербертом Уэллсом, с чехословацким пресс-атташе доктором Крауссом, дипломатическим корреспондентом «Манчестер гардиан» Фойгтом и целой кучей других дипломатов и журналистов-международников, — вслушиваясь в слова обо всех этих людях, граф фон Топпенау все явственнее ощущал, что Эрвин Больц, давая меткие характеристики новым знакомым, роняя острые замечания но поводу тех или иных ситуаций, остается внутренне напряженным, чего-то недоговаривает. Это разжигало любопытство, которое приходилось скрывать за незначащими вопросами, и заставляло предчувствовать что-то необычайное, одинаково важное и для Больца, и для него, фон Топпенау.