Виктор Пшеничников - Восемь минут тревоги

Услышав знакомый голос, Бойко обрадовался:

— Чего заранее не позвонил, сосед? Встретил бы как полагается.

— Да мои мо́лодцы никак твой «Родник» не прозвонят. Встречай так, без приготовлений. Невелик гость.

— Тогда давай прямиком ко мне. Сам к тебе не могу — работа.

Лагунцов все медлил, не опускал трубку на рычаг, словно взвешивал. Умеет Бойко так произнести это немудрящее слово «работа», что твой собственный труд покажется вдруг забавой, приятным необременительным занятием, не больше, а неурочная поездка по важному делу обернется не то туристской экскурсией, не то бесцельным шатанием.

«Ковырнет, обидит — и не поморщится, — с досадой подумал Лагунцов. — Ну, Бойко, дай срок, отыграюсь».

— Пресня-як! — длинно позвал Лагунцов шофера, хотя тот находился рядом, за дверью. — Поехали на залив!

Газик развернулся, облив светом застывшего у крыльца казармы алебастрового лебедя с желтыми дождевыми потеками на крыльях, ходко помчался к берегу, откуда издалека, нарастая, доносился густой татакающий гул двигателя и нежно, словно акварель, голубело небо от невидимого пока что за горкой прожектора.

Бойко стоял на бетонной площадке, лицом к заливу, всем телом облокотившись на железные перильца мостика, нависавшего над водой, и неотрывно следил за лучом. На приезд Лагунцова даже не обернулся: прежде всего работа, «объятия» потом… Что ж, Бойко, один-ноль в твою пользу. Над головой Бойко, рассыпая искры, в зеркальном блюдце прожектора горел электрод, рождая бурю огня и света. Стократно отражаясь в дольках зеркал, свет получал какое-то магниевое, неземное сияние. Луч скользил по спокойной глади, и там, где он соприкасался с маслянистой водой, казалось, закипали буруны. Вот снялась с воды и бешено забила крыльями потревоженная чайка. Толстый, как ствол раскаленной пушки, бело-голубой луч по-прежнему плавно сдвигался влево, метр за метром ощупывал темноту, и темнота заметно сдвигалась, словно была создана из твердого вещества.

Лагунцов стоял на земле неподалеку от мостика. До его слуха отчетливо доносились команды, время от времени подаваемые Бойко. Вот на какой-то миг матово блеснул в луче прожектора силуэт судна, и тотчас послышались звонкие от напряжения голоса наблюдателя и старшего расчета:

— Цель вижу!

«Глазастые хлопцы», — подумал Лагунцов, не без зависти любуясь четкой и впрямь красивой работой.

— Опознать цель! — коротко бросил Бойко. Услышал в ответ, что прямо по лучу — сухогруз, по-видимому, сорванный с якоря, и лишь затем повернулся к Лагунцову: — Ну, здравствуй! — пожал ему руку. — Задал нам хлопот, треклятый… Осмотреть судно!

Моторист заранее спущенного на воду пограничного катера, казалось, только и ждал этой команды. Он резко увеличил обороты двигателя, и катер, взбивая форштевнем сонную воду залива, устремился по световой дорожке к дрейфующему сухогрузу.

Некоторое время было видно, как по палубе призрачно, будто подвешенные в воздухе, блуждали огни аккумуляторных фонарей, потом с сухогруза на берег по рации сообщили: все чисто, ни одной живой души не обнаружено.

— Кистайкин! — зычно позвал Бойко куда-то в темноту. — Свяжитесь с портом. Передайте: обнаружен сухогруз, сносит к берегу. Прожектор на место… Пошли, — Бойко приглашающе кивнул Лагунцову.

Прожектор погас, и предутренняя зыбкая темнота окутала залив. Дизель еще поработал на угасающих оборотах, потом и он смолк, будто захлебнулся. Слышался лишь плеск воды у прибрежной кромки, где днем — Лагунцов об этом знал — у обкатанных камней копится гипюр рыжей морской пены и золотисто светятся янтарные выбросы. Как-то после отлива Лагунцов насобирал их целый ворох — молочных, словно ошкуренных грубой наждачкой, крапчатых, медовых, попался даже один розовый, как барбариска, — высыпал оттянувшее карманы добро в Оленькины подставленные ладони: играй. А Оленька выложила из янтаря крошечный домик, сказала, что это застава, и розовый камешек поместила над крышей, будто государственный флаг… Она к игрушкам-то почти не притрагивалась, пустому патрону сигнальной ракеты радовалась больше, чем кукле, и все порывалась пришить к своему клетчатому пальто вместо перламутровых голубых пуговиц солдатские, со звездой… Помнится, тогда, сидя на корточках возле янтарной заставы, Лагунцов со вздохом погладил дочь по голове: «Тебе не Оленькой бы родиться, а Олегом, чтобы брюки носить да китель…» Подумал так, нахлобучив на Оленькину головку свою офицерскую фуражку, и до конца дня ходил по заставе хмурый, из-за сущих мелочей распекал солдат, те даже начали избегать его, чтобы лишний раз не попадаться на глаза.