Георгий Травин - Снайпер

Раздумывать было некогда: блеск мог исчезнуть и больше не появиться, один раз немец не остерегся, — тут его и бей! Волжин поймал солнечного зайчика на пенек прицела и, затаив дыхание, тихонько нажал спусковой крючок с торжествующей мыслью: «Попался, гад!»

Выстрелив, он продолжал смотреть в трубку прицела, и его неприятно поразило, что блеск не исчез. Неужели промах? Не раздумывая, он выстрелил еще раз — прямо в этот блеск, который играл на пеньке его прицела. «Голову даю на отсечение, что не промахнулся!» — подумал он и… едва успел пригнуть голову, которую давал на отсечение: по брустверу его окопчика резанули пули. Еще и еще…

С двух сторон по ОП Волжина били немецкие пулеметы. Он сжался в своем окопе, пули рвали землю прямо перед его головой, свирепо свистели над ним. Каждый миг он ожидал смерти. И не так страшно было умирать, как обидно: ведь он не совершил никакого подвига, даже снайперского счета не открыл!..

Вдруг все стихло, как оборвалось.

«Не попали!» — от этой мысли в его душе все запело. Но радость сейчас же погасла: «Все-таки я у них на прицеле. Чуть шевельнусь-опять ударят».

Лежать недвижно, как труп, притворяться трупом — только в этом было теперь спасение. И он лежал, как труп.

За воронкой Волжина наблюдали с батальонного НП. Там сразу же заметили, что он попал в беду. Когда вражеские пулеметы вторично открыли по нему огонь (очевидно, гитлеровцы все-таки подозревали, что он жив), по ним ударила полковая пушка. Пулеметы замолчали.

И все же Волжин не мог пошевелиться.

Руки и ноги затекли, онемели. Правую голень что-то покалывало. В левом плече появилась странная ноющая боль, и оттуда расплывалась по коже какая-то теплая сырость. Нахальные мухи лезли в рот, в глаза и очень больно кусались. Никогда не думал он, что обыкновенные мухи могут так кусаться! Но хуже всего было не это. Хуже всего была мысль, что он попался на вражескую удочку. В этот час не могли блестеть стекла оптики: солнце светило не в ту сторону, оно стояло сбоку. Значит, гитлеровцы имитировали блеск стекол — зеркальцем или какой-нибудь жестянкой. Припоминая характер блеска, Волжин все более склонялся к мысли, что стрелял он по консервной баночке. Конечно, в тот момент нельзя было как следует подумать, приглядеться — он боялся упустить блеск… но все-таки думать надо было, думать! Нельзя быть дураком!

Стыд и досада мучили его больше, чем ноющая боль в плече, в ноге и злые, нахальные мухи…

Так промучился он весь остаток дня, без движения лежа в окопе.

Наконец, стемнело, и Волжин смог выползти из своего укрытия. Раны, по-видимому, были легкие: боль почти утихла, руками и ногами он мог действовать нормально. Но он брел еле-еле. Не потому, что слишком устал и был ранен, а потому, что нес тяжелый груз: стыд и позор.

В траншее он столкнулся с Пересветовым, который тоже как раз пробирался со своего снайперского поста. Если бы Волжин мог ясно видеть лицо друга, оно поразило бы его необыкновенно мрачным выражением. Но Волжин видел вместо лица только мутное пятно, зато очень отчетливо слышал Пересветовский бас, произнесший неприятные слова:

— Попался на удочку!

— Да, брат, попался. На баночку поймали! — отвечал Волжин, с болью сердечной подумав: «Уже все знают!»

— На какую баночку? — прогудел Пересветов. — Причем тут баночка? Они напялили мундир и каску, должно быть, на деревянную крестовину или черт знает на что. Вижу: фриц залег в траве. Обрадовался: бах! бах! Две пули выпустил для верности. Уже глупо: в одного фрица — две пули! Ну, они только того и ждали. Может, один выстрел проморгали бы, а два — нет! Обнаружился. Как начали крыть из пулеметов! — думал, конец. А они еще из минометов! Как жив остался, сам не понимаю.

— Значит, и ты попался? — спросил Волжин.

— А то кто же?

Волжин невольно рассмеялся.

— Р-разрешите доложить! Снайпер Волжин сделал два точных выстрела по консервной баночке, надетой на штык. Баночка получила две пробоины…

Но Пересветов не расположен был к шуткам. Он сказал мрачно:

— Вот оно что! И у тебя дела не лучше. Значит, оба опростоволосились. Да еще как! Засмеют нас ребята.

— Безусловно, засмеют! — согласился Волжин. — Да и следует. Такими олухами оказались! Мне вот плечо и ногу поцарапало.

— А мне руку!

— Ну, тогда пошли к Марусе! Она перевяжет. И смеяться не станет. Она такая скромная, серьезная. Зайдем к Марусе, а потом уж — к командиру явимся.

Санинструктор Маруся осмотрела раны, перевязала по всем правилам и объявила: