Тим Уиллокс - Двенадцать детей Парижа

Это был человек, веривший в расчет, логику и ум, а не в отвагу или страсть. Не воин, а политик. Не варвар, а чиновник, отвечавший за порядок в городе. Ле Телье жил не только ненавистью – Цезарь обожал свою империю. В обеих интригах, личной и политической, он принимал меры, чтобы сохранить свое положение. Возможно, он и питался ненавистью, но эту ненависть требовалось множить. Иначе все это не имело смысла.

Больше всего Марсель хотел жить. Любой, кто по-настоящему любит власть или действительно кого-то ненавидит, рискнет жизнью ради того или другого, – но только не Ле Телье, чьи действия были расчетливыми и энергичными.

Тангейзер посмотрел на тела тех, кто умер по вине этой личности, а потом подумал о множестве других, разбросанных по всему городу.

Ле Телье – трус.

Он скоро узнает – а возможно, уже знает, – что его надеждам мучить Матиаса на протяжении многих лет не суждено сбыться. И несмотря на то что он все еще жаждет этой крошечной капельки крови, Ле Телье пожертвует ею ради сохранения своей власти и своей жизни. Когда он узнает, что иоаннит жив и на свободе, то будет держать Карлу в заложниках, как держит Орланду, и использовать их, чтобы манипулировать врагом. Но рыцарь понимал, что после его смерти игра закончится, а Карлу и Орланду все равно убьют – как сказал Поль, чтобы спрятать концы в воду.

Тангейзер презирал подобные сделки и подобные страхи. Ему нечего терять, а Марселю Ле Телье есть, но человек, который ввязывается в драку, веря, что ему есть что терять, уже проиграл.

Размышляя над всем этим, Матиас разглядывал другого человека и пытался составить представление о нем. Он был огромен: огромные плечи, огромная голова, огромные бедра, огромное сердце, огромная гордость. И таким же огромным было его крушение. Этот мужчина стоял на коленях, освещенный красным светом от ямы с углями, со связанными за спиной руками и опущенной на гигантскую грудь головой, словно у наказанного и обиженного ребенка.

Инфант.

Гриманд, король Кокейна.

Двор был усеян осколками черепицы, а наверху мелькали какие-то тени. В дальнем углу лежала огромная груда деревянных обломков. Тангейзер поднял оружие, надеясь, что это будет воспринято как знак мира, и вошел во двор. Камень, застрявший у него в спине, сместился, и из раны снова потекла кровь. У одного края ямы с углями лежала женщина: верхняя половина ее тела горела на углях. Дым шел именно от нее. По форме грязных лодыжек рыцарь понял, что это не Карла. Запах обожженной плоти вызывал тошноту. Госпитальер опустил спонтон и поддел тело женщины – стекавший с нее жир шипел и потрескивал. Дымящийся труп упал к дальней стороне ямы. За ним лежали остатки жареной свиньи.

Тангейзер повернулся к сидящему на коленях гиганту. За спиной у него были колчан со стрелами и лук из рога, принадлежавшие Алтану Савасу. Из раны на голове сочилась кровь, а в бедре торчала огромная щепка. Казалось, он был почти без сознания.

– Меня зовут Матиас Тангейзер, – сказал ему рыцарь. – Я пришел поговорить с королем Кокейна.

Гриманд что-то пробормотал, не поднимая головы.

– Ты оглушен, приятель? – спросил иоаннит. – Говори!

– Я сказал, что ты нашел здесь только Безумца, – голос Гриманда дрожал от гнева и стыда.

– Карла жива?

– Была целой и невредимой, когда я видел ее в последний раз.

– Мне говорили, что ты ее любишь.

– Ага, наши руки, твои и мои, были у нее между ног.

Гриманд горько усмехнулся. Возможно, он жаждал смерти. Об этом трудно было судить, потому что гигант не поднимал головы. Тангейзер не видел причин поддаваться на провокацию.

– Я догоню милицию, прежде чем они доберутся до особняка Ле Телье? – спросил он вместо этого.

– Сомневаюсь. Они поспешили убраться, чтобы не пришлось тащить с собой много трупов.

Это уже не имело значения. Матиас мог бы уговорить их отправиться в Лувр, но развернуть колонну на марше – совсем другое дело.

– Тебя они пощадили, – заметил он.

– Пощадили?

Король Кокейна поднял лицо.

Ему чем-то выжгли глаза. Наверное, вертелом для мяса. Скулы и пустые глазницы были покрыты волдырями и деформированы, веки сморщились, как расплавленный воск. Вероятно, сожженные глазные яблоки вырвали – от них не осталось и следа. В некоторых местах глазные орбиты были прожжены до кости. Боль, наверное, была ужасной, но Гриманд этого не показывал. Унижение, которое он испытывал, было еще сильнее.

– Они веселились? – спросил госпитальер. – Смеялись?