Тим Уиллокс - Двенадцать детей Парижа

– Беги, Пепин! Они хотят убить Гриманда!

Гость посмотрел на нее. Дубинка Баро опустилась ему на затылок, но Эстель не видела, как он упал. Тифани ударила ее тыльной стороной ладони по лицу, и у девочки потемнело в глазах. Придя в себя, она обнаружила, что стоит на четвереньках перед башмаками Однозубого. До нее донеслись стоны и крики, но теперь ей было уже все равно.

Она предала Гриманда.

Она Иуда.

Она больше не будет летать с драконом.

Нападение на особняк д’Обре было организовано пять дней назад при посредничестве хозяина таверны «Слепой волынщик» по прозвищу Папа Поль. Тридцать золотых экю и вся добыча, которую можно унести, предназначались не просто за убийство всех обитателей дома – смерть обеих женщин оговорили особо, – но и за жуткую картину, которую должны оставить после себя нападавшие.

– Отрежьте им сиськи, – сказал Поль. – Побольше фантазии и крови. Спусти своих парней с поводка. Дай этим господам повод для слухов. Пусть попотеют на своих шелковых простынях.

Он понимал, что такая дерзкая акция опаснее обычной, и именно поэтому обратился к Инфанту Кокейна. Опасность отразилась и на цене.

Гриманд поднял цену до пятидесяти – сумма свидетельствовала, что злоба, оплачивавшая счет, зрела где-то далеко от Дворов. Деньги отвечали на все остальные вопросы, и король воров не стал их задавать. Осталось получить последние двадцать золотых и попытаться что-нибудь выведать у жирного ублюдка. Именно за этим гигант и шел теперь к Полю.

Спускаясь на закате солнца с холма в направлении Ле-Аля и «Слепого волынщика», он отметил, что впервые на его памяти Дворы можно считать самыми безопасными улицами Парижа. Здесь не было ни гугенотов, ни ценностей, которые можно украсть, – кроме тех, что уже были украдены, однако ни один человек, дорожащий своей жизнью, не посмеет предъявить на них права. Более того, банды жалких подонков и бродяг, попрошаек и беспризорных детей покинули свои обычные места. Они разбрелись в поисках добычи – любого вероисповедания, – которую благодаря королю теперь можно было найти по всему городу. Для них это шанс забыть, что они находятся на самом дне выгребной ямы цивилизации.

Как ни странно, Гриманд, который родился и большую часть жизни провел тут, редко пересекая границу городских стен, всегда верил, что его место не здесь, а где-то за пределами выгребной ямы, выше ее.

Сегодня он понял, что ошибался.

Сегодня что-то грызло его изнутри, словно крысы Эстель.

А теперь еще и карты.

Ирония заключалась в том, что король Кокейна привык к тому, что разрушается изнутри. Он прогнил до самой сердцевины. У тел в канавах внутренности были целее, чем у него. Он уже много лет умирал. Громадный вес костей и черепа, глубокие складки на коже головы, уродство, боль в суставах, распухший язык – все это мужчина мог терпеть, игнорировать и даже обращать себе на пользу. Даже тот факт, что его член давно утратил способность к чему-либо, кроме мочеиспускания, имел свои преимущества. За блуд он всегда расплачивался частичкой своей души – именно этому обстоятельству все проститутки и обязаны существованием своего ремесла. Гриманд понимал, что уродства и страдания заложены в людях самой Природой: ему приходилось видеть младенцев, вышедших из утробы матери уже обезображенными.

Ужас его состояния, будь то болезнь или злой дух, заключался в вещах, которые Гриманд чувствовал, но был не в состоянии понять. Его сердце увеличивалось – словно огромный черный краб рос у него в груди. Он чувствовал, как оно бьется о ребра в том месте, где его раньше не было. Иногда этот краб не давал ему дышать. Почки тоже были поражены, и по ночам ему приходилось вставать и мочиться, как лошадь. Часто его мучили боли в голове и животе, а недавно что-то случилось у него с глазами: временами они начинали дрожать в глазницах, и изображение двоилось. Люди считали его могучим, но это было неправдой. В своих сшитых на заказ башмаках размером с угольную баржу король Кокейна был живым мертвецом.

Медленное разложение стало для него привычным. Но только не эта новая боль, которая грызла его сегодня, как крысы, – она терзала тот орган, о существовании которого Гриманд давно забыл. Совесть. Он пытался заткнуть этим крысам глотку варварством, но из этого ничего не вышло, а когда он сам едва не захлебнулся от крови, то протянул руку помощи матери, Карле и ребенку. Алис, как всегда, была права, а он, как всегда, не слушал – после упоминания Матиаса Тангейзера крысы набросились на него с удвоенной силой.