Герберт Уэллс: Глазастый Джимми — бог

А затем явился миссионер. Ох, уж этот миссионер! Это было однажды в полдень. Я был в параде и восседал на старом черном камне святилища, когда он пришел. Сперва я услышал гвалт и крики, а затем его голос, говоривший с переводчиком. „Вы поклоняетесь камню и дереву!“ — сказал он. И с быстротой молнии я понял, что мне грозит. Одно из моих окошечек было открыто для моего удобства, и, прежде чем подумать, я тут же выпалил: „Дерево и камень? — сказал я. — Подите-ка поближе, уж я вам протру глаза!“ Сначала кругом сделалось совсем тихо, затем поднялся еще больший крик и ропот, и в эту минуту он появился с библией в руках — как уж это у них водится — маленький, песочного цвета человек, с очками на носу, шлемом на голове. Могу себе все-таки польстить, что, восседая у себя в тени с моим медным шаром и громадными глазницами, я ему здорово импонировал.

— Ну-с, — сказал я, — как идет торговля хлопком? С обращением же меня в веру держись-ка подальше!

Да, хорошенькую сыграл я шуточку с этим миссионером! Парень он был совсем неотесанный и держать себя с таким человеком, как я, совершенно не умел. Он спросил, почти задыхаясь, кто же я такой. Если он хочет это узнать — отвечал я, — то пусть прочтет у моих ног надпись на земле. Он в самом деле так и шлепнулся на землю, чтобы прочесть ее, а его переводчик, такой же суеверный, как и все остальные, счел это актом поклонения и, точно мешок с мукой, повалился рядом с ним. Чернокожие мои разразились восторженным воем, и с тех пор в моей деревне никакие миссионеры никогда не могли провести своего святого дела.

Правда, я поступил по-дурацки, отогнав подобным образом этого малого. Будь я тогда хоть наполовину в разуме, я рассказал бы ему о сокровище и предложил действовать со мною за компанию. Он согласился бы, — в этом я совершенно не сомневаюсь. Каждый ребенок, дай только ему время, понял бы, какая связь между мною и „Океанским Пионером“. Восемь дней спустя после его отъезда, я вышел поутру и увидел „Родину“, судно подъемной компании из Стар-Рейса, шедшее вверх по каналу ради тех же затопленных денег. Вот как закончилась вся эта проклятая история и все мои напрасные старания! Гром и молния! И был же я зол. И вдобавок точно пугало огородное, в старом, вонючем дурацком одеянии! Четыре месяца!

И снова загорелый принялся отчаянно ругаться.

— Подумайте только, — сказал он, до некоторой степени опять овладев ясностью разговорной речи. — Сорок тысяч фунтов золота!

— А возвращался ли опять тот маленький миссионер? — спросил я.

— Ну, конечно, чорт бы его побрал. Он клялся, как сумасшедший, что в боге сидит человек, и брался с большой торжественностью доказать это. Но, шалишь, там никого не было — вторично он получил длинный нос. Всю свою жизнь я ненавидел всякие сцены и длинные объяснения, а потому задолго до его возвращения я убрался оттуда и был уже по дороге домой. Днем прятался в кустах, по ночам крал себе пищу в деревнях, лежащих по пути. Копье было моим единственным оружием. Ни денег, ни одежды. Ни черта. Ничего, кроме моих прекрасных глаз! И за все это едва-едва пятая часть в восемь тысяч фунтов золота. Но что уж тут говорить. Чернокожие отплатили ему — слава богу! Без сомнения, они решили, что это он отнял у них их счастливого бога.

1898