Герберт Уэллс: Глазастый Джимми — бог

Что и говорить, у кого ил ногах четыре вершка олова, а на голове медный шар, величиной с футбольный мяч, тот не годится, конечно, для бега взапуски. Я бежал как крестьянин за плугом. Тут, на половине дороги, я увидел идущих мне на встречу дюжину или больше негров, разинувших рты от удивления…

Я застыл на месте и от всего сердца стал проклинать свою глупость. Уйти обратно в воду? Да я мог сделать теперь это с таким же успехом, как печеная черепаха. И вот — я только снова завинтил открытое мною окошечко, чтобы иметь свободные руки, и принялся ждать. Больше мне ничего не оставалось делать.

Они тоже не очень спешили подойти ко мне ближе. И постепенно я догадался, почему.

— Ага! — сказал я. — Этим я обязан твоей красоте, Глазастый Джимми!

Думаю, что все эти опасности сделали меня легкомысленным, а кроме того, этот проклятый давящий воздух!

— Ну, чего уставились? — сказал я, как будто дикари могли понять меня. — За что же вы меня, однако, принимаете? Подождите-ка, я вас заставлю сейчас глаза вытаращить! — С этими словами я выпустил из пояса сжатый воздух и стал ждать, пока я не раздуюсь как лягушка. Должно быть, выглядел я весьма внушительно. И поистине, ни один не подошел ко мне близко. Один за другим они начали падать передо мною ниц, кто на колени, кто на руки. Они не знали, что со мной делать, а потому были особенно любезны. В сущности, это было самое разумное с их стороны. Меня все еще тянуло повернуть и убежать обратно в море, но такое предприятие выглядело слишком безнадежным. И тогда — только от отчаяния — я начал подходить к ним медленными, тяжелыми шагами, торжественно помахивая своими вздувшимися руками. А внутри себя я был так мал, так мал, словно карлик…

Но ничто так не помогает человеку выбраться из трудного положения, как внушительная внешность. Я всегда это находил, да и после этого случая. Человек, привыкший с малых лет к виду водолазного костюм, прямо не сможет представить себе, какое он производит впечатление на наивного дикаря. Некоторые из них просто удрали. Остальные пробовали как можно скорее раздробить себе череп о землю. А я шагал и шагал, медленно и торжественно, по-дурацки театрально, как старый кровельщик.

Одно было ясно: они считали меня за что-то сверхъестественное.

Вдруг один из них вскочил и, тыкая в меня пальцем, стал делать какие-то странные жесты, и все остальные принялись теперь делить свое внимание между мною и морем.

— Гм! Чтобы это значило? — сказал я. И медленно, не забывая своего достоинства, я обернулся и увидел огибающую острый выступ скалы нашу бедную старую „Гордость Баньи“ на буксире двух каноэ. От этого вида я прямо заболел. Но так как кругом меня, очевидно, ждали какого-нибудь подтвердительного жеста, то я замахал руками, стараясь яснее выразить отрицание. И, обернувшись, я опять зашагал к деревьям. Я знаю, что в тот момент я молился, как сумасшедший: „Господи! Вызволи меня! Вызволи меня!“

Чернокожие же совсем не были настроены отпустить меня гулять на свободе. Они принялись отплясывать вокруг меня какой-то верноподданнический танец и постепенно оттеснили меня на пролегавшую среди деревьев тропинку. Одно мне было понятно: чтобы они там обо мне ни думали, британским подданным они меня не считали, я, в свою очередь, меньше чем когда-либо был воодушевлен назваться сыном своей родины.

Если вы не привыкли к дикарям, то едва ли поверите этому, но бедные, темные, заблудшие существа сразу повели меня к месту святыни, чтобы там представить меня своему старому, черному фетишу. Постепенно я стал постигать всю непроходимую глубину их неведения и, едва только узрел божество, как понял, что мне нужно было делать. Я испустил баритональный вой — „вау-вау“ — по возможности длиннее и монотоннее и принялся размахивать руками. Затем, очень медленно и церемонно, я сверг их идола и сам уселся на его место. Я жаждал присесть; водолазные костюмы не совсем пригодны для тропиков. Или еще лучше — слишком пригодны! Я видел, как у них дух заняло, когда я усаживался на место фетиша. Но не прошло и минуты, как они уже спохватились и усердно принялись мне молиться. Уверяю вас, несмотря на тяжесть, лежащую на моих плечах и ногах, это было мне настоящим облегчением, как только я увидел, что все идет так гладко.

Я боялся лишь одного, что скажут обо всем этом те черти в каноэ, когда они воротятся. Если они меня видели в лодке, без шлема, прежде чем я спрыгнул в воду, — ибо кто их знает, может быть они уже всю ночь шпионили за нами — то, конечно, они взглянут на дело совершенно другими глазами, чем вот эта братия. Поистине я чувствовал себя чертовски скверно, время казалось мне бесконечным, пока, наконец, раздался вой прибывших.