Александр Сытин: Желтый Мрак

— Не говори про Байзака. Говори про курильню.

— Там десять — пятнадцать пудов опия. Я ему расскажу, — и человек в очках показал на Джанмурчи. Кондратий кивнул головой. Проводник и его гость стали шептаться. Джанмурчи встал:

— Хорошо! Привезешь на базар, получишь третью часть.

Дунганин взглянул на пограничника, ожидая подтверждения.

— Да! Да! — сказал Кондратий, и человек в очках поспешно вышел из юрты.

— Еще-кто нибудь будет? — спросил он Джанмурчи.

— Да! Мы весь день будем советоваться с мудрыми, — спокойно и мстительно сказал Джанмурчи. В юрту вошел, поворачивая во все стороны голову, как волк широколицый киргиз. Его глаза также были закрыты очками. Джанмурчи приветливо встал ему навстречу. Кондратий с тайным отвращением пожал потную, липкую руку.

— Казы плохо поступили со своими деньгами, — сказал Джанмурчи, — и потому хочет посоветоваться с тобой. — Кавалерист приветливо улыбнулся. Джанмурчи продолжал:

— Казы хороший человек!

Новый посетитель фальшиво засмеялся, кивнул головой на тонкий войлок юрты, который их окружал и попросил не называть его так громко по имени. Джанмурчи льстиво осклабился, приложил руку к груди и закивал головой.

— Казы обманули. Один плохой человек уговорил Казы тайно посеять опий. На разных местах в горах они посеяли десять десятин. Тот человек обещал Казы четвертую часть. Но теперь Казы видит, что он поступил плохо. На этот посев нет разрешения. Собирать опий придется тайно. Надо отправлять его в контрабанду. Казы не хочет попасть в тюрьму. Он услышал, что ты даешь третью часть за каждый найденный опий или посев. Казы хороший человек. Он видит, что его обманули. За те же самые деньги, он может получить не четвертую, а третью часть. Поэтому он все скажет, и ты уничтожишь посевы, у которых нету хозяина и разрешения.

— Десять десятин? — переспросил Кондратий, — ведь это целое состояние.

— Десять, — ответил по русски Казы.

— Пускай придет в таможню и получит деньги! — сказал кавалерист. — Но перед этим пусть укажет все посевы.

Казы торопливо поблагодарил, встал и исчез из юрты.

— Джанмурчи! Ты молодец! — сказал Кондратий.

— Командир! Я буду мстить за Будая! — торжественно проговорил киргиз.

— Поезжай теперь домой! Там к тебе придут другие шакалы. За деньги они расскажут тебе все! Их так много, что они разорвут на части отца контрабанды. О! О! Будай! Будай!

Кондратий погладил Джанмурчи по лицу, вышел и сел на коня. Красноармеец ехал сзади и посвистывал от удовольствия. По толпе шел говор.

— Кок уру! Кок уру! (Зеленая оса) — Кондратий уже был знаменит и имел прозвище. Недалеко от конского базара слышались такие крики, что долетали даже сюда. Там шел разгром курильни опия.

— Что, Саламатин, как твое плечо? — спросил кавалерист, обернувшись в седле.

— Ничего! Спасибо! — бодро ответил солдат.

В это время почтительный ропот пролетел по толпе, и она широко расступилась. Навстречу Кондратию медленно ехал Байзак. Он приветливо улыбался, хотя его лицо было желтым от ярости.

— А вот и контроль едет! — сказал Саламатин, указывая глазами на Байзака. — Только немножко поздно, — насмешливо добавил он. Кавалерист оглянулся. Там где был Джанмурчи, как на пожаре работали люди. Они разбивали юрту и грузили ее на верблюдов. Кондратий приветливо поздоровался и заговорил, чтобы дать Джанмурчи скрыться.

— Хорошая милисия! Поймал много опия, — сказал Байзак, пытливо заглянув в глаза командиру полка. Прижав руку к сердцу, он ласково закивал головой, пробормотал проклятие и повернул коня в толпу. Но сбоку раздался хохот. Байзак оглянулся, как тигр. Жена Будая хохотала ему в лицо. Отвернувшись, он тронул коня, а Кондратий побелел от бешенства.

— Зря! Зря! — неодобрительно проговорил Саламатин. — И зачем это бабы лезут? Нешто можно женщине на себя гнев такого зверя принимать? — и покачав головой, он тронул коня за командиром.

На другой день на крыльце опийной конторы была сплошная толпа. В комнате перед барьером сгрудились плантаторы. Острый запах конского пота и сырой дурман опия не давал дышать. За низенькими столами, выбиваясь из сил, работали весовщики. Кувшины, банки, тазы, кружки, наполненные вязким коричневым тестом, стояли на барьере и колыхались в целом лесе поднятых рук. Гам стоял такой, что в голове звенело. Казалось, контора подверглась нашествию монголов. Кричащие ватаги вторгались одна за другой в набитую комнату. Полосатые цветные халаты лезли один на другой. Над барьером был ряд монгольских лиц, как в картинной галлерее. Коричневые и черные, скуластые с узкими заплывшими глазами. Они смеялись, кричали и улыбались. Опрокинутые назад лбы, приплюснутые носы на широких лицах, вдавленные в жирные щеки и лукавые, сверлящие глаза смотрели на весовщиков. При каждой улыбке узкие, косо прорезанные глаза заплывали и исчезали. Весы непрерывно стучали. Когда выкрикивали фамилию, промокшие от пота расписки, с расплывшимися кляксами, падали на стол и заносились в журнал. Мокрая от пота спина весовщика в чесунчевой рубашке выпрямилась. Ошалевший приемщик злобно посмотрел и проговорил: