Михаил Фонотов - Мир открыт для добра

Утром 2 ноября я шел на работу через сквер на Алом поле. День был солнечный, но пятна изморози на асфальте еще не успели оттаять, белый налет лежал и на газоне. Эти яркие желтые цветы были у меня перед глазами, но я их не сразу увидел, а увидев, удивился: что за цветенье?

Я остановился. Толстый, едва ли не в палец, гладкий стебель, сочные, ярко-зеленые листья, на нижних, лировидных, — прозрачные льдинки. Корзинка цветов весело желтеет. По краям корзинки венчики распахнулись, а в середине — еще в бутонах, им не время раскрыться. А из пазух верхних листьев уже тянутся новые цветоножки с россыпью бутонов, которые, надо полагать, тоже надеются на цветенье.

Мне не удалось вырвать стебель с корнем: земля была мерзлая. Пришлось его сломать. В кабинете я опустил растение в стакан с водой, но оно быстро увяло.

Утром следующего дня местное радио сообщило: ночью — мороз до девяти градусов. Но, к моему удивлению, желтые цветы на Алом поле цвели все так же весело и безмятежно. Можно было подумать, что мороз их не только не угнетает, а, наоборот, взбадривает. Вся трава вокруг пожухла, поникла, а эта цветет свежо и сочно, будто впереди у нее не тупик, а дальняя дорога.

Это была обыкновенная сурепка. Семена ее привезли вместе с черноземом, когда обновляли сквер.

И в этом году там же я приметил цветущую сурепку.

Мороз не любит ни зелени, ни желтизны, но есть, наверное, свой смысл в том, чтобы морозным осенним утром сурепке цвести наивно и бесстрашно.

По телевизору — футбол из Лужников. Наши играют с венграми. Во втором тайме над трибунами стадиона появилась дикая утка. Она облетела трибуны (оператор оставил футболистов и нацелил объектив на птицу), села у нас на штрафной площадке (оператор взял ее крупным планом). Пока наши атаковали, утка сидела недалеко от вратаря, футбольный газон общипывала. Болельщики забыли об игре, кричали, свистели, стараясь поднять птицу. А она их не понимала и вообще — ноль внимания на шум и гам.

Лужники построены на месте болот. Может быть, тут гнездились ее предки?

Говорят, в городах все больше птиц. И у нас в Челябинске тоже.

И птицы переселяются…

Автобус набит битком: садоводы возвращаются домой. И почти у всех букеты цветов. Их держат над головами, тянут к окнам, заслоняют телом.

Передо мной оказался белый цветок гладиолуса. В толчее автобуса, чтобы отвлечься, я стал изучать цветок. Шесть нежных лепестков: три внутри, три вовне. Капризно изогнутые, витые, тонкие до мраморной прозрачности, бархатистые, чистые — в самом деле «не тронь, а то завяну».

Но как туго этот нежный цветок завернут в бутоне! Из него выглядывают лишь острые верхушки лепестков, сложенные в плотное веретено так хитро и аккуратно, что нисколько не помнется бархатистая ткань венчика и ничуть не ущемятся внутри него пестики и тычинки.

Попробуй-ка вновь свернуть цветок в бутон — сама мысль об этом в озноб бросает. Кажется, от одного прикосновения пальцев на лепестках останутся пятна, вмятины. А ведь в бутоне цветок, как бы раскручиваясь, растет, чтобы вполне сформироваться к часу, когда ему следует раскрыться.

Но это всего лишь ремесло природы. Что ж говорить о ее искусстве — о форме цветка, о линиях, о цвете, аромате…

Льет и льет. Сутки. Неделю. Месяц. Почти без перерыва.

Сколько можно? Надо бы и ей, природе, меру знать. Уж слишком увлеклась одним. А еще говорят, что в природе все уравновешено…

Так оно и есть.

Если природа переборщила осадками целый месяц, у нее есть год, чтобы возместить перебор.

Если природа своевольничает год (допустим, засуха), у нее есть десять лет, чтобы привести погоду к средним характеристикам.

Если природа «безобразничает» десять лет, у нее есть столетие, чтобы наверстать свое и опять-таки уравновесить все свои показатели.

Что ей дождливый месяц, если у нее времени — вечность?

От меня тянутся, переплетаясь, две нити — отцовская и материнская. Узелки на этих нитях — мои предки. Дедушка и бабушка, прадедушка и прабабушка… И так далее — сотни, тысячи этих «пра»…

Погружаясь в глубь времен, можно миновать эпоху капитализма, долго плестись сквозь средневековье, пройти древний мир, опуститься в первобытную эру… И на этом не остановиться, зная, что своих предков я могу уверенно искать и среди неандертальцев, и среди, простите, приматов, и еще глубже… Ведь если я жив, значит, две мои нити нигде не обрывались, и, значит, тянутся они в такую темень тысячелетий, где, страшно сказать, зародилась сама жизнь.