Антоний Фердинанд Оссендовский - В людских и лесных дебрях

Над его лицом, на капюшоне, в своей простой и скромной красоте светился белый крест монаха-отшельника, другой чёрный символ христианской веры висел у него на груди, на толстой железной цепи. На его ногах были высокие сапоги из тюленьей кожи, окованные железом на подошвах и каблуках. Он был перепоясан толстой верёвкой, а на левой руке нёс чётки из больших костяных бусин.

Капюшон, надвинутый почти на самые глаза, не мог скрыть от меня их живой пытливый взгляд, кустистые седые брови, тонкий орлиный нос и красиво скроенные губы, обнаруживающие железную силу воли.

При его приближении поразил звон металла, так знакомый мне по сибирским каторжным тюрьмам.

«Неужели и этот также был арестантом?» — промелькнула в моей голове догадка.

Но в эту минуту «Чёрный монах» поднял худощавую руку и сделал в мою сторону знак Святого креста, а немного погодя потревожил тишину этого пустынного места его старческий голос:

— Пусть Предвечный Бог благословит твое прибытие, сын, в нашу пустынь!

Я представился ему, и сразу устремились мы к дому. Проводник и айны встретили монаха у порога дома, встали на колени и поклонились ему до земли. Когда же он, положив руку на их головы, благословил туземцев, поднялись они и с большой любовью и покорностью поцеловали руки старца. Монах исчез на какое-то мгновение и вернулся уже умытый, в легкой чёрный сутане с капюшоном, отброшенным на плечи. Его длинные, совершенно седые волосы, свободно спадали на плечи.

Я провёл с «Чёрным монахом» целый день и целую ночь. Он расспрашивал меня о политической жизни в России и за границей, об интеллектуальном и религиозном движениях, о некоторых известных в России особах из правительственных и научных сфер. Наконец совершенно неожиданно заговорил он на превосходном французском языке. Потом объявил, что ему нужно уладить кое-какие взаимные торговые дела с моим проводником, который привёз ему запасы продуктов, и с айнами, прибывшими за врачебной помощью, после чего мы останемся вдвоём и побеседуем более обширно.

К сожалению, удалось нам это только после ужина, состоящего из свежей рыбы, потому что монах уже с пятидесяти лет не употреблял мяса.

Ел он очень мало и, как бы неохотно, по необходимости. Выпил небольшую чашку чая без сахара, произнес короткую благодарственную молитву и удобней уселся на топчане, покрытом шкурой пятнистой нерпы.

Долгое время я был вынужден рассказывать о Петербурге и о Москве Он, узнав, что я был долгое время в Париже, начал расспрашивать о таких ученых, как Liehtenbergen, Reklus', Roux, Boussinesgue, Flammarion и Poincare; очень интересовался Львом Толстым, Владимиром Соловьевым и литератором Короленко. Всех их он когда-то знал лично, так как в свое время встречался с ними, путешествуя по всей Европе.

Он проявлял исключительное знакомство с литературой из разных областей знаний, обнаруживая при этом, глубокие и фундаментальные познания и собственный взгляд на всё. Но из сказанного им, я смог заключить, что его связь с современной жизнью прервалась, должно быть, лет тридцать назад.

Однако было в этом человеке столько достоинства, разума и ничем не замутненного спокойствия, понимания смысла жизни, такое величие мысли и движений, что я не смел напрямик задавать ему вопросы, ожидая, что сам начнёт высказываться, так как издавна заметил, что люди зачастую охотно откровенничают со мной. На этот раз мои надежды оказались тщетными.

Заметив, что несколько раз я прислушиваюсь с удивлением к звону железных цепей, который раздавался при малейшем движении монаха, он поднял на меня свои живые голубые глаза и тихим голосом произнёс:

— Ношу на теле «вериги», или цепи, проходящие через плечи и заканчивающиеся на поясе тяжелой колодкой; кроме того, ношу рубашку из конского волоса. Делаю это для терзания тела; принял я на себя это лёгкое наказание добровольно, потому что являюсь большим преступником…

Я не решился взглянуть ему прямо в глаза.

— Вы меня слышите? Я преступник, — бросил он мне нетерпеливый вопрос.

— Я услышал! — ответил я.

— Ну и как вы к этому относитесь?

Я интуитивно почувствовал в голосе старика раздражение и любопытство. Пожал плечами и ответил, спокойно глядя в голубые глаза монаха.

— Все мы бываем, порой, самыми большими преступниками и каждый из нас, если захочет, может стать исповедником для самого себя и вместе с тем самым строгим судьей, отче!

Старец прикрыл глаза и после минуты молчания снова отрывисто произнёс, с любопытством не сводя с меня глаз.