Вячеслав Пальман - Восточный кордон

— Ладно, считай, договорились. У, чертяка! — тоном ниже сказал пасечник, обходя смирно лежавшего Самура.

Все дальнейшее Шестипалый воспринимал как дурной сон. Его перетащили в щелистый, деревянный балаган, где хранились старые колоды. По совету Цибы укрепили дверь, сделали новый засов, поставили поилку так, чтобы наполнять её водой снаружи. Он лежал и смотрел. Но ещё не понимал, к чему все приготовления, только сделалось ему тоскливо, хотелось тихо скулить и не упускать из поля зрения суетливых своих друзей, ради которых ушёл он от Монашки.

— Все будет хорошо, Самур, все будет хорошо, — с какой-то притворной сладостью повторял Саша, но от этих слов хорошо Самуру не делалось — наоборот, усиливалось беспокойство.

Он вдруг увидел, что хозяин и его сын взвалили рюкзаки и стали рядом с этим ужасным человеком, и он засмеялся, этот человек, и сказал, чтобы не беспокоились, уж он-то выходит кобеля, поставит на ноги, раз такое дело. Потом дверь заперли. Самур поднялся из последних сил и ткнулся носом в щель.

— До свидания, дружок, — сказал Саша и, просунув руку, погладил его.

— Крепись, старина, — произнёс хозяин. — Мы скоро вернёмся за тобой. Отдыхай, набирайся сил.

И они пошли по тропе всё дальше от балагана.

Хриплый лай раздался им вслед. Потом Самур завыл. Сперва тихо, а потом громче и громче, чтоб слышали они, ушедшие далеко, чтобы вернулись и взяли его с собой.

— А ну, цыц! — по-хозяйски крикнул пасечник и стукнул палкой по доске. Самур мгновенно ощетинился, но замолчал и лёг на свежее сено, обречённо опустив голову на передние лапы.

Предали!

За все, что он сделал. За любовь, за отвагу и дружбу. Заперли в клетке и поставили над ним чужого, ненавистного человека.

Самур не дотронулся до еды вечером. Отвернулся от мяса и утром. Лежал, закрыв глаза, и ничего хорошего от жизни не ждал.

Он не знал, что у людей есть долг, чувство ответственности перед другими людьми и что этот долг иногда бывает сильнее всех других чувств.

Километра за четыре до лесной избушки, где тропа извилисто спускалась в глубокую долину реки, Егор Иванович свернул налево и пошёл по дикому, нехоженому лесу, стараясь держаться хребтины длинной горы.

Саша следовал за ним.

В ушах его ещё долго стоял хриплый лай и тоскливое завывание Самура. Жалость к своему четвероногому другу больно царапала сердце. Что там ни говори, а поступили они с больной собакой не лучшим образом. Саша вздыхал, мучил себя, но понимал, что обстоятельства сильнее его желания. Вот оно, пятнадцатое число…

Больше всего Саша боялся, что этот лысый пройдоха сделает что-нибудь с Самуром. Убьёт или отравит, а потом скажет, что сбежал.

И зачем только Самур вернулся! Бегал бы со своей волчицей, поправлялся, а потом… Он не верил, что собака может изменить людям, считал, что все равно придёт домой.

Егор Иванович шёл молча, но по тому, как нервно покашливал он и какие грустные были у него глаза, Саша догадывался, что и отцу нелегко. Вся надежда на то, что Циба трус и только из страха перед лесником сохранит овчара. Да, все это так. И тем не менее чувство острой вины перед четвероногим другом не давало ему покоя. Надо же так сложиться обстоятельствам!

Тропа в лесу извилисто бежала по хребтине невысокого увала. Егор Иванович шёл уверенно, как ходят по знакомой дороге. Серый от стирки и дождей рюкзак ловко висел у него на ремнях, сбоку болталась фляга в чехле, карабин он повесил через грудь почти горизонтально, ружейный ремень перекинул на шею, а руки чуть приподнял и положил на карабин; большие кирзовые сапоги лесник ставил уверенно и точно, ни разу не поскользнувшись и не оступившись. Ему как-то удавалось миновать заросли рододендрона, их темно-зеленые густые кущи Саша все время видел то справа, то слева; путь проходил по каменистому взлобку горы, заросшей дубовым и грабовым лесом. Саша и не догадывался, что отец все время идёт по звериной тропе. Кабаны и косули — отличные знатоки леса — ходят по самым выгодным направлениям, и лесник не ошибался, когда выбирал этот путь и для себя. Без троп в лесных горах ходить попросту нельзя.

Вскоре они вышли на голую от леса лужайку и сделали короткий привал. Саша широко открыл глаза: уж больно красивый вид открылся перед ним. Он пошёл было вперёд, но отец предупредил:

— К самому краю не подходи. Осыпь.

С той стороны лужайка, покрытая светло-зелёным вереском, обрывалась. Заглянув вниз, Саша почувствовал лёгкое головокружение. Гора страшным обрывом уходила метров на семьсот, оголённый бок её, словно срезанный ударом гигантского топора, белел острыми выступами скал, языки щебня круто сползали вниз. На дне, затянутом тёмной голубизной, стоял какой-то нерасчесанный, перепутанный лес, там валялись сломанные пихты, похожие на омытые дождями кости изуродованного скелета. На опушке леса переплелись сухие, без коры, стволы бука и граба, мёртвый подлесок и ветки. Хаос. Громадная могила, на дно которой сброшены трупы деревьев вперемешку с камнями.