Фарли Моуэт - Кит на заклание

— Господи Иисусе, да они там совсем сдурели на материке! Ни на грош ума у людей не осталось! А самое-то смешное, что они этого не понимают!.. За что ни возьмутся — все у них вкривь и вкось, и все-таки не успокоятся, покамест все на свете не перекорежат... И это, дорогуша ты мой, теперь называется про-гресс! Послушать их, так они строят рай на земле. Как же! Да мы летим прямо в ад, на всех парусах и кратчайшим путем! Тоже мне умники! Они и правители, и ученые... красавцы, богачи... видно, считают, что умнее их нет никого на свете. А я тебе скажу, дружок, что у трески и карибу соображения в сто раз больше, чем у них. Ведь они же сами рубят сук, на котором сидят. Кто, спрашивается, выдумал бомбы взрывать — треска, что ли? Нет, милый, видно, наша песенка спета. Они нас всех на тот свет отправят... И так уже земля на ладан дышит...

Сам дядя Берт на ладан не дышал. Когда рыба «шла», он, несмотря на свои семьдесят три года, в одиночку выходил в море на плоскодонке и зимой, и летом, хотя им со «старухой» вполне хватало пенсии по старости, которую они получали.

— Я иду в море, потому что я должен ловить рыбу, — говорил он. — Хочу ловить рыбу и буду! Мое место в море. Уж там-то я знаю, кто я такой и на что я годен... А что? Я человек хороший и горжусь этим!

Излагая свое мнение о современном Бюржо, дядя Берт не стеснялся в выражениях:

— Несчастные они сукины дети — эти рабочие с рыбозавода! Надрываются за какие-то вшивые деньги да еще считают, что им повезло. Но ты, сынок, послушай, что я тебе скажу: они же настоящие рабы, и больше ничего. Даже еще хуже рабов, потому что они, видишь ли, бла-го-дарны хозяину этой вонючей помойки и за счастье считают всю свою жизнь работать, чтобы накупить в магазине всякой дряни, которая нужна им, как рыбе ноги. Машины им понадобились, телевизоры! Канализация, подвесные моторы!.. А ты спроси у них, кто они такие? Да они и сами не знают! Они только знают, чего им хочется. А хочется им столько, что и свинье за год не сожрать. Они теперь стали не лучше, чем те скоты из Канады и из Америки! Весь мир готовы проглотить, только бы случай вышел. Вот тут-то они и подавятся, господи прости, своей же блевотиной захлебнутся! Я иной раз думаю — может, им самое место в сумасшедшем доме? Ведь что им хозяин скажет, то они и делают, как дети малые! А ему-то на них наплевать с высокой мачты. Помяни мое слово — все барахло, что они накупили, прахом пойдет, и в один прекрасный день они увидят, что им только и осталось глотки себе перерезать... [1] В конце лета 1971 года рабочие наконец забастовали, требуя организации профсоюза и передачи ему определенных прав. Им было отказано. Но поскольку рабочие настаивали, владелец завода попросту свернул производство и отбыл, покинув пост мэра и бросив и завод, и Бюржо на произвол судьбы. — Прим. авт.

Предпочитая держаться подальше от распространявшей зловоние пристани Фирби-Кова, я причалил в Шип-Доке и, отпустив Альберта охотиться на крыс среди сваленных на берегу отбросов, пошел меж неопрятными лачугами и хибарками по направлению к новенькому зданию почты, этакому олицетворению нового пути города Бюржо: квадратное, ультрасовременное, из кирпича, стекла и стали, оно пока не имело себе равных на всем Юго-западном побережье. Построили здание во время нашего отсутствия, и почтовое отделение переехало сюда из уютной, заставленной комнатки в одном из старых деревянных домов, где в течение тридцати лет все письма и посылки разбирал дядя Тед Бэнфилд.

Я понимал, что буду скучать по дяде Теду, которого заставили уйти на пенсию, когда открылась новая почта. Он знал о Юго-западном побережье больше, чем кто бы то ни было, и охотно делился своими знаниями. В холодные зимние дни я не раз пользовался его гостеприимством. Под натиском ледяного ветра путешествие от Мессерса до почты могло бы превратить в сосульку даже эскимоса, но зато старина Тед никогда не забывал пригласить гостя на кухню и сперва наливал ему стаканчик рома, а уж потом выдавал письма. У Теда всегда было приятно посидеть, потолковать с друзьями, узнать последние местные новости.

А современное ультрастерильное почтовое отделение, залитое светом флуоресцентных ламп и увешанное табличками вроде «Вход с собаками воспрещен», «Вытирайте ноги» и т. п., казалось местом малогостеприимным. Мне сразу захотелось поскорее убраться отсюда. Я с трудом узнал бледного, нервного юношу, молча выдавшего мне мою корреспонденцию. Это был сын Теда Бэнфилда.

Я вернулся в лодку и направился домой вокруг острова Эклипс — глубоким проливом, называемым Стимер-Ран. Я надеялся поглядеть на китов, но, очевидно, в этот ясный, тихий день они, как и двуногие рыболовы, ушли на промысел в море; во всяком случае, я их не видел.