Фарли Моуэт: Доброго пути, брат мой!

Когда Чарли Лэвери впервые попал на Север после окончания войны, ему было только двадцать шесть лет, однако сто боевых вылетов на европейском театре военных действий неплохо закалили его. Он принадлежал к новой элите, мнившей, что любой вызов, брошенный людьми или природой (все равно кем), можно преодолеть, если у тебя хорошая машина и умелые руки, способные ею управлять. В следующие пять лет, когда ему приходилось летать чуть ли не над всей Арктикой, от Гудзонова залива до границ Аляски, он еще больше укрепился в своем мнении Но, хотя Лэвери уже хорошо знал небо Арктики и умел теперь уверенно летать в нем по незримым линиям курса самолета, от этого земля, проплывающая внизу, не становилась ему ближе понятнее. Монотонная пустыня каменистой тундры, снега и льдов существовала вне привычного ему мира, столь же безразличны были ему и населяющие ее люди.

Как-то в середине августа 1951 года он вел свой списанный из ВВС «Энсон» над залитой водой плоскостью тундры к югу от залива Королевы Мод, возвращаясь на базу в Иеллоунайф после маршрута почти предельной для его колымаги дальности. Сдвоенные моторы гудели ровно, и его натренированный слух не улавливал ни малейших признаков неисправности. Машина предала его неожиданно и резко, без предупреждения. Не успел он протянуть руку, чтобы сбавить газ, как заглох правый мотор а левый отрывисто закашлял. Потом наступила тишина, сменившаяся через мгновение нарастающим свистом: самолет, рассекая фюзеляжем воздух, круто падал вниз, к сверкающему кружку озерца талой воды.

Озеро было слишком мало, а самолет летел слишком низко. Пока Лэвери лихорадочно пускал в ход гидравлику закрылков поплавки гидросамолета ударились о подернутую рябью воду. «Энсон» опасно накренился и через несколько ярдов с хрустом врезался в расколотые морозом прибрежные камни.

Лэвери только мельком взглянул на свою пассажирку, которую толчком отбросило в угол кабины. Он протиснулся меж. ней и стенкой, распахнул дверь, выпрыгнул наружу и оказал по колено в ледяной воде. Оба поплавка так пострадали, что уже наполнились водой и теперь упирались в каменистое дно озерца.

Женщина подползла к двери, и Лэвери взглянул на мягкий овал ее чуть смуглого лица, обрамленного длинными черными волосами. Он попытался припомнить несколько известных ему эскимосских слов:

— Тингмеак… токоийо… все к черту вдребезги! Не летит. Понятно?

В ее глазах не промелькнуло и тени понимания, и тут Лэвери охватил приступ злобы. Каким идиотом он был, когда согласился взять ее на борт… Теперь она будет болтаться у него на шее, как тот чертов альбатрос [1] У Лэвери возникла ассоциация с «Балладой о Старом Мореходе» классика английского романтизма С. Колриджа (1772–1834 гг.). Ее герой был вынужден скитаться по морю с привязанным к шее мертвым альбатросом — так спутники наказали его за убийство священной для моряков птицы (прим. перев.). .

Четырьмя часами раньше он сел в бухте на побережье Гудзонова залива, чтобы заложить склад авиабензина для партии изыскателей. В этой части света не было ни единого белого, и Лэвери понял, что ему здорово повезло, когда увидел неподалеку от места посадки эскимосскую палатку. Двое мужчин, выбежавших поглазеть на его самолет, были словно ниспосланы богом; они помогли выгрузить бочки, сплавить их до линии прилива и закатить далеко на берег, где их уже не достанет никакой шторм.

Каждого он оделил за эту работу несколькими плитками шоколада и уже собирался направиться обратно в Иеллоунайф, когда тот эскимос, что был помоложе, коснулся его руки и указал на палатку. Лэвери не имел ни малейшего желания заходить в это приземистое, покрытое шкурами конусообразное сооружение, которое прилепилось к скалам в сотне ярдов от него. Но согласился — вовсе не потому, что уступил мягкой настойчивости эскимоса, а просто прикинул, что у этих местных можно поразжиться двумя-тремя песцовыми шкурками.

В палатке мехов не оказалось. Зато на оленьих шкурах там лежала женщина. «Нульяк» — жена, только и смог понять Лэвери из всех объяснений эскимоса.

Палатка вся провоняла тюленьим жиром, и Лэвери брезгливо разглядывал эту женщину. Она была молодая и довольно хорошенькая для эскимоски, но на щеках ее пылал лихорадочный румянец, а в уголке рта запеклась струйка крови. Ее темные глаза смотрели на Лэвери серьезно и пристально. Покачав головой, он отвернулся.